Поиск по творчеству и критике
Cлова начинающиеся на букву "Т"

1. Иероглифы (Не-юмористический рассказ)

Входимость: 2. Размер: 24кб.

Часть текста: становились похожими на бумажные метелки, которыми рахат-лукумные греки сгоняют на юге мух с плодов. Фарфоровая памятная дощечка, лежавшая на столе, носила на себе следы, по крайней мере, шести наслоений графита, стойки для бумаг не вмещали уже ни одной новой открытки и упорно выжимали из себя растрепанные бумажные углы; из бокала для карандашей торчали самые посторонние бокалу предметы: палочка для набивания папирос, длинные ножницы, кусок багета от расколовшейся год назад рамки, пробирка из-под ванили… Ужасно! Все лишнее Павел Федорович давно с сердечной болью убрал со стола: люцернского льва, бронзового барона, купленного на аукционе, японское карликовое дерево — и прочие соблазнительные предметы, которые только отвлекали внимание и загружали стол. Но и это не помогало: само собой случалось так, что все вещи, попадавшие на стол, когда они были нужны, так и застревали на нем. Особенно книги. Это были положительно какие-то ленивые животные. Немецкий словарь Павловского, например, третий месяц лежал на столе, как отдыхающий в иле бегемот, и только изредка передвигался с правого угла в левый. Библия по временам перебиралась на кресло, стоявшее сбоку, но приходил гость и садился в кресло, — куда ей было деваться? А стол стоял рядом… Еще больше огорчений доставлял энциклопедический словарь — он приходил гораздо чаще, чем уходил, и всегда целой артелью, так что иногда к вечеру бедный любознательный Павел Федорович не мог из-за него добраться до чернильницы. Но наглее всего были газеты. Когда их приносил почтальон, они имели...

2. Мудрый совет

Входимость: 1. Размер: 5кб.

Часть текста: Зажмите газеты каминными щипцами и запихните их до следующего утра за угольный ящик… Звонок. Безработный приятель придрал с другого конца Парижа, чтоб вернуть вам зачитанный год назад 5-й том «Архива рус. революции» и пересказать его вам своими словами… На блестящем французском языке, усиленно грассируя, ответьте ему через дверь, что вы позавчера уехали в Брюссель хоронить своего молочного брата. Обедайте в этот день дома. Кусок творога (в виде сердца), немного луку (если вы переносите) и полметра хлеба. Ни в «Днепр», ни в «Урал», ни в «Аму-Дарью» не ходите! Никто к вам не подсядет с расспросами: «Куда мы идем, куда мы заворачиваем?» За соседним столиком не будут трещать о чудесном случае с аппендицитом Софьи Мироновны… Соседнего столика — нет. Молча и радостно съешьте свой творог, бездумно следя, как жизнерадостная моль кружится над вашими брюками… Пожмите ей сочувственно лапку. Беззаботный, как молодой ковбой, вы выходите на улицу и садитесь в первый встречный трамвай, тщательно обходя пассажиров, у которых торчат из карманов...

3. Жиркова М.А.: Саша Черный о детях и для детей. 1.3. Детские образы в рассказах 1925-1928-х гг.

Входимость: 1. Размер: 31кб.

Часть текста: и тяготеет к жанру рождественского рассказа. Повествование оказывается в обрамлении фактически одной и той же фразы из воспоминаний героя-рассказчика, обозначающей время и место событий: «Было это бесконечно давно: в тысяча девятьсот двадцать втором году» [4, 225] – первая фраза рассказа и: «… в Берлине» [4, 227] – уточняется и дополняется в последнем предложении. Под самим рассказом стоит 1924 год. Время – понятие относительное, и события двухлетней давности кажутся сейчас невероятно далекими. Причина такого восприятия может заключаться, как в прошлом, так и в настоящем героя-рассказчика. Возможно, на контрасте с настоящим пребыванием в Париже прошлое берлинское житье-бытье видится в светлых красках, поэтому и рождается такой сентиментальный и немного грустный рассказ, ведь праздник и радость остались в прошлом. Для этого рассказа характерна интонация многих других этого периода, повествующих с теплой грустью об оставленной родине и легкой улыбкой об эмигрантских буднях. Именно в 1924-1928 гг. Саша Черный пишет и публикует рассказы, которые позднее войдут в сборник «Несерьезных рассказов», опубликованный в Париже в 1928 году, с их особой мягкой иронией и ностальгией. Есть что-то невероятное, чудесное в «Берлинском рождестве», не совпадающее с настоящей...

4. Узаконенное любительство

Входимость: 1. Размер: 14кб.

Часть текста: прохожих развертывают один за другим пышные ковры любимого своего искусства… а тут же рядом, бок о бок, эстетическая, общедоступная кухмистерская готовит для всех дежурное блюдо из объедков любого искусства, сдобренных где сахарином сентиментальности, где трагизмом кинематографических ужасов, где очередной модой на какой-либо стиль, докатившийся до толпы. В ряду таких дежурных блюд есть одно, состоящее в некотором родстве с поэзией. Правда, искусство это — декламация — пишется только с маленькой буквы, а, может быть, справедливости ради его следовало бы заключить в иронические кавычки, но сила его влияния так непоколебимо устойчива, но круги, им захваченные, так широки (едва ли не шире кругов любителей раскрашенных зайцев из папье-маше и фокстротов), что искусству этому стоит уделить несколько неблагосклонных, искренних слов. * * * Искусство декламации, в том виде, в каком нам его преподносят ежедневно, обладает одним удивительно привлекательным свойством: ему совсем не надо учиться. Художник, музыкант, архитектор, балерина, певец проходят долгие годы искуса и неутомимого бешеного труда, пока, ступень за ступенью, не дойдут до доступной каждому из них вершины. Если бы какой-либо беззаботный эстет, с лиловым платочком в кармане, никогда не державший в руках скрипки, нанялся бы в кино по скрипично-увеселительной части и в первый же дебют стал извлекать из незнакомого инструмента пронзительные звуки выворачиваемой наизнанку кошки, — и скрипка и дебютант на долгое время потеряли бы физическую...

5. Мелкая игра

Входимость: 1. Размер: 13кб.

Часть текста: с молотом и раскрашенных пейзанок с серпом; т. Бродский, скупив за гроши картины своих обнищавших собратьев, стал рисовать портреты единственных прибыльных заказчиков — высшую красную знать; рычащие каинские плакаты залепили все стены, заборы и уборные; чудесная русская графика, горького хлеба ради, начала обслуживать казенные заказы: почтовые марки, ассигнации, обложки к полному собранию митинговых завываний т. Зиновьева и пр. Что ни марка, что ни денежный знак, что ни обложка, — сплошная пропаганда. А кто был ранее иного толка, скажем художник Лукомский, всю свою жизнь посвятивший изображению русских церквей и монастырей, — тот со дня перехода к большевикам смяк, увял, изошел бешеной слюной в двух статьях в «Накануне» и умер как художник. Искусство за себя мстит и рабства не терпит: это оправдалось на многих перебежчиках. Что нового дает большевикам т. Лукомский? Не втыкать же ему в свои церкви красные флаги? — все равно в таком виде на выставку не допустят. И только в старых музеях бывшей России дремали старые полотна больших русских мастеров, полотна, увы, почти сплошь «контрреволюционные». Разве не контрреволюционны аристократические портреты Брюллова, насыщенный жизнью добродушный жанр Федотова, раздольные картины изобильных и беспечных русских базаров и ярмарок, воплощенные в красках религиозная мистика и историческая жизнь? Не один красноармеец, не один отравленный коммунистическим самогоном рабочий останавливался в эти годы перед старыми русскими картинами и тайно вздыхал: была жизнь и исчезла. Школа наглядного обучения, и какая школа! И уж не пощадили бы...