Подрубленных волос лохмато-серый круг,
Глаза сознательной, тупой марксистской жабы
И в нижней челюсти, широкой, как битюг,
Упорство деревенской старой бабы.
Она приехала в саксонский пансион
Чинить свои одышки и запоры
И целый день, как красный граммофон,
Разводит всласть советские узоры.
«Лжет эмиграция: у нас прекрасный строй,—
Багеты, справедливость и культура…
Крестьяне обжираются икрой,
Рабочий — мощная, свободная фигура.
Буржуазия розовеет с каждым днем,
Интеллигенция ликует от восторга.
Неслыханный, невиданный подъем,—
А все венчает ренессанс Внешторга…»
Лишь об одном ни звука граммофон:
Что сын ее — персона в чрезвычайке,
Что дочь ее — предатель и шпион,
Что все ее друзья из той же шайки.
Что у себя на даче в дни войны,—
На самой буржуазной барской даче,—
Она, для ускорения «весны»,
Хранила бомбы… Ведь нельзя-с иначе…
Что в предварилке высидевши год,
Она жила там мирно, как в курорте.
Зато теперь «проклятый старый гнет»
Она клянет с незлобливостью черта.
А немки слушают и вяжут всласть носки…
«Ах, милый Кремль, Калинкин мост и Невский!
Страна икры, разгула и тоски,
Где жил Толстой, где плакал Достоевский…»
О Господи! Мильон святых могил
Зияет ранами у своего подножья,—
А этот старый, наглый гамадрил
Живет и шамкает и брызжет красной ложью.
Примечание
Русская газета. 1925, 8 марта.