• Приглашаем посетить наш сайт
    Херасков (heraskov.lit-info.ru)

    • Докторша

    I
    Шумит, поет и плещет Вилия.
    Качается прибрежная пшеница…
    У отмели — сырая колея,
    А в чаще дом — приземистая птица.
    Я поведу вас узкою тропой,—
    Вы не боитесь жаб и паутины? —
    Вдоль мельницы пустынной и слепой,
    Сквозь заросли сирени и малины…
    Вот здесь, за яблоней, уютно и темно:
    Под серым домом борт махровой мальвы.
    Игрушка детская уставилась в окно,
    А у порога щит с приветом «Salve»[1]
    Скорее спрячьте в яблоню лицо!
    На песню пчелок в липовых сережках
    Ребенок пухлый вышел на крыльцо,
    Качаясь робко на неверных ножках.
    Как хорошо жужжит в траве родник!
    Как много в небе странной синей краски!
    И вдруг свинье, взрывающей цветник,
    Смеясь, грозит кистями опояски…
    В высоких сапогах, в поблекшем платье,
    Спешит, перелезает через тын,—
    Хранит свое добро от местных братьев.
    Грубеют руки, сердце и душа:
    Здесь сад, там хлев, и куры, и коровы.
    Старуха нянька бродит, чуть дыша,
    И все бубнит, вздыхая, о Тамбове…
    Муж пал в борьбе с мужицким сыпняком.
    Одна среди полей и печенегов,
    Она, как волк, хранит дитя и дом
    От злых поборов и лихих набегов…
    Продаст — обманут, купит — проведут,
    За каждый ржавый гвоздь тупая свара,—
    Звериный быт сжал сердце, словно спрут,
    Все дни в грызне — от кухни до амбара.
    Но иногда, как светлый добрый гость,
    Зайдет кузнец иль тихая крестьянка —
    И вот, стыдясь, бежит из сердца злость…
    Войдут, вздохнут. В платочке меду банка.
    О муже вспомнят: как он их лечил.
    Кузнец серьезный, — руки в сетке жил,
    Тугой платок прильнул к воловьей шее…
    Комод раскроет, зазвенев замком,
    Даст кузнецу пакет грудного чая,
    А гостье лифчик с синим пояском —
    И вновь в окно засмотрится, скучая.
    Клубясь, плывут над садом облака.
    Работа ждет: все злей торопит лето…
    В стекло стучится детская рука
    С багряно-желтой кистью бересклета.
    II
    Уходит в даль грядой литовский лес.
    Внизу полотна розовой гречихи.
    Сквозь клочья сосен мреет глубь небес,
    А в бурой чаще бродит ветер тихий…
    Клокочет ключ, студеная вода.
    На мшистом пне, к струям склонивши плечи,
    Сидит она, сбежавши от труда,
    И жадно ловит плеск болтливой речи.
    Вода звенит о радости земной,
    Вода шумит о вечности мгновенья.
    И муравьи бегут у ног в смятенье.
    У пня в лукошке пестрый клад грибов:
    Лимонные в оборочках лисички,
    Моховики — охапки толстых лбов
    И ветка лакированной бруснички.
    Она встает, вздыхая, и идет:
    Спешит сквозь лес к полям и огороду,
    Теленка приласкает у ворот
    И бросит в будку хлеба псу-уроду.
    Табак подсох, на нижних листьях пыль,
    Пора срывать, развешивать вдоль крыши…
    Под грушу грузную, кряхтя, воткнет костыль,
    Шугнет свиненка из балконной ниши…
    Пройдет к реке и долго смотрит вдаль:
    Там, далеко, за виленской землею,
    Угрюмо бродит Русская Печаль
    В пустых полях, поросших лебедою.
    Там близкие: сестра, и брат, и мать.
    Но где? Но живы ль? Нет путей оттуда…
    Когда б их всех под этот кров собрать,
    Проснулся б серый дом и огород…
    Что ей одной и кровля и избыток!
    И труд бы стал ей радостью забот,
    И плыл бы день за днем, как светлый свиток…
    Она глядит: вдоль бора ожил путь,
    В песке клячонки напрягают ноги,
    Плетутся беженцы. В глазах тупая жуть.
    В телегах скарб, лохматый и убогий.
    Так каждый день: как будто из могил,
    Они бредут за шагом шаг оттуда,—
    И каждый ей желанен был и мил,
    Как старый гость среди чужого люда.
    Бежит, — расспросит… Горек их ответ.
    Телеги завернет к своей калитке:
    Идет в чулан, и вмиг готов обед,
    И все, что есть, спеша раздаст до нитки…
    И вот опять в долину новых бед,
    Скрипя, ползут невзрачные повозки.
    Она стоит и молча смотрит вслед.
    Шумит река. Качаются березки.
    III
    Шуршат кусты, и сонно стонут ставни.
    Спираль обоев свесилась винтом,
    Под ней на стенке — замок стародавний.
    Горит свеча. На тонкое лицо
    Дрожащий свет упал косым румянцем.
    На рваной скатерти домашнее винцо,
    И чай, и сыр, и булки с темным глянцем.
    У докторши сегодня пир горой:
    И дом другой, и вся она другая —
    Сегодня утром в тишине сырой
    К ней постучалась путница чужая.
    С большим мешком на худеньких плечах,
    Косясь сквозь сад на алые амбары,
    Она, сияя в утренних лучах,
    Спросила: «Где дорога в Кошедары?»
    И как-то так, как в поезде порой,
    Они разговорились незаметно,—
    Ребенок рассмешил ее игрой,
    И яблони кивнули ей приветно…
    И вот осталась. В поздний темный час,
    И пальцы их сплетались много раз,
    А ночь в окно смотрела, как волчиха:
    Россия — заушенье — боль — и стыд,
    И лисье бегство через сто рогаток,
    И наглый бич бессмысленных обид,
    И будущее — цепь немых загадок…
    Вплетая в шепот все растущий плеск,
    В саду запел дорожный колоколец.
    Беспечный смех — и черных веток треск,
    И лай собак из всех глухих околиц…
    Трещит крыльцо. Влетают впопыхах
    Веселые, как буйные цыганки,
    С кульками и пакетами в руках
    Три гостьи, три знакомых хуторянки.
    Под темным небом толстый самовар
    Опять гудит и мечет к звездам пламя,
    А в комнате раздолье и угар,—
    Хохочет докторша, трясется замок в раме…
    Журчит-звенит болтливый разговор:
    «В обмен на соль добыли две холстины,
    И насушили куль лесной малины!..»
    Мужчины там… Вернутся ли назад?
    Воюют? Сгинули? С востока нет ни слова.
    А жизнь не ждет — и хлев, и луг, и сад
    Зовут к работе властно и сурово.
    Ни книг, ни нот… Движенья их резки,
    И руки жестче дланей амазонок…
    Смеются, пьют. К свече летят жуки.
    В соседней спальне кротко спит ребенок.
    IV
    Проходят дни… В аллее свет и тень,
    Под липами лениво пляшут блики.
    Тяжелый жернов, вдвинутый на пень,
    Оброс вокруг усами ежевики…
    В конце аллеи севший на бок склеп:
    За ржавой грудью выгнутой решетки
    Портрет врача, венок, истлевший креп,
    И глаз лампадки, розовый и кроткий.
    Кричит петух. В колодезной бадье
    Сквозь сеть малины промелькнул в ладье
    Старик-кузнец, отчаливший куда-то.
    Перед крыльцом понурый пегий конь,
    В тележке куль: мука — одежда — птица…
    Раскрыла двери смуглая ладонь,
    И вышла докторша и новая жилица.
    Опять на Запад, к новым берегам,—
    Напрасно та всю ночь ее молила
    Остаться здесь, где кров и птичий гам,
    Поля и труд, и гладь речного ила…
    Нельзя! На Запад! Где-то там отец,
    Она его напрасно ищет с мая…
    Ее знакомый, виленский купец,
    Видал его в Дармштадте у трамвая…
    Возница влез на козлы и молчит.
    Уходит гостья в дом обнять ребенка,
    Вернулась, села, — мягкий гул копыт,
    И вот опять в кустах нырнула лошаденка…
    Опять одна… Веранда спит в лучах.
    В окне играет мирно с нянькой Лиза.
    И тмин висит у пыльного карниза.
    Пошла полоть в дремучий огород,
    За ней гурьбой вихлястые утята…
    Но труд постыл, — и снова от ворот
    Идет в поля на зов реки косматой.
    Слетелись галки к отмели косой.
    За Вилией штыки на солнце блещут…
    Хлеба под ветром льются полосой,
    И волосы из-под платка трепещут.
    Вдали у бора снова цепь телег:
    Безудержный, мятущийся набег
    Из русского бушующего ада.
    Она стоит и смотрит: не понять!..
    Тучнеет хлеб в томлении ленивом,
    Влетает в гнезда под речным обрывом.
    У отмели — сырая колея.
    Ребята плещутся. Щенок за уткой мчится…
    Шумит, поет и плещет Вилия,
     
    Примечание
     

    Альманах «Грани». Кн. 1 (Берлин). 1922. С. 163–172.

    Вилия — река в Литве.

    Грудной чай — лечебный настой из трав.

    Кошедары — железнодорожная станция между Вильно и Ковно.

    Дармштадт — город в Германии.