У прекрасного Божьей милостью поэта Кирилла Такого-то был один крупный недостаток: он не походил ни на один из образцов, одобренных к печатанию в легкомысленных и пожилых изданиях, и вообще ни на кого не был похож. Если бы еще у человека было имя, — туда-сюда, — ради имени каких чудачеств не прощают. У Кирилла же не только не было имени, но долгое время на вопросы заведующих российской словесностью: «Где печатались до сих пор?» — легкомысленно отвечал: «А нигде не печатался!» Причем бесстрашно выдерживал укоризненно-суровый взгляд спрашивающего и прибавлял: «Надо же где-нибудь в первый раз, нельзя сразу во второй».
Родные и знакомые поэты (которые уже печатались) тщетно уговаривали беднягу «бросить» и заняться чем-нибудь путным… Кирилл находился в том маниакальном состоянии, которое заставляет всякое сильное дарование идти в мир, а не в канцелярии губернских казенных палат: кроме того, он хотел (будем беспощадны) и жить своим искусством, получая хлеб только из рук своей музы, или, выражаясь более вульгарно, желал получать построчную плату, — ибо он был не только даровит, но и беден.
Человек построил Хеопсову пирамиду, вычислил расстояние до солнца, прорыл Панамский перешеек. Мудрено ли, что Кирилл добился того, что его первые стихи были наконец напечатаны в «Еженедельном Пегасе для легкого трамвайного чтения»? В первый раз ради курьеза, потому что автор не был ни на кого похож, во второй раз потому, что он уже печатался, и потому, что стихотворение было короткое, а гонорар минимальный, в третий — потому, что он уже печатался два раза, и т. д.
пассажиров. В руках одного из них был «Еженедельный Пегас», у другого — «Наш Зодиак», у третьего — «Счастье читателя», во всех этих органах из недели в неделю печатались его радостно-волнующиеся строчки, но никто из пассажиров еще не знал его, никто не знал, что автор стоит тут же, в дверях площадки, смотрит сквозь зеркальные стекла на кудрявые облака и видит то, чего никто не видит…
и приглашения на литературные чревовещания в кружках, а однажды, вернувшись осенью в столицу, узнал из вечерних газет, что он привез драму в стихах: «Золотой день», которой он, между прочим, никогда не писал. Слава стояла в передней… Несмотря на все это, дарование его все росло, было буйным, радостным, неожиданным. Иногда только, когда он, сидя у себя, — уже не в мансарде, а в довольно сносной меблированной комнате, — размечал, что «подходит» для «Парнаса», что для «Пегаса» и что для «Трезвого наблюдателя», им овладевало чувство, знакомое многим путешествовавшим в бурную погоду по морю. И еще тогда переживал он это состояние, когда приближалась очередная журнальная пятница или вторник, и он должен был, спеша, нести полувысохшие строчки, потому что «обещал» или потому, что это было нужно. Комната, стол, стирка, освещение, книги… Вы понимаете?
Еще год, второй, третий, четвертый. Книга вторая, книга третья, книга четвертая, книга пятая… Два бухгалтера, занимающиеся почему-то вместо своей специальности критикой, с чувством живейшей радости отметили, что Кирилл выправился и стал глаже (действительно, он стал глаже), «Би-ба-бу» вылил на него три очередные критические лохани. «Влас Ки-ка-пу» зарабатывал пародиями на его стихи больше, чем сам Кирилл, в волосах прекрасной музы блеснула первая седина — усталость, и закопошились бесчисленные подражатели. Один из них даже одевался, как Кирилл, и, пользуясь сходством фамилий, выступал от его имени в провинции на литературных вечерах.
Незаметно подполз первый пятнадцатилетний юбилей, но среди собравшихся за одним ресторанным столом многочисленных друзей, издателей, поклонников, репортеров и врагов самым скучным, самым безразличным и усталым в вечер юбилея был сам юбиляр. А возвращаясь после «за полночь затянувшейся дружеской беседы» домой, он в приливе откровенности (бенедиктин и английская горькая) сказал провожавшему его другу (не писателю): «Когда-то я был безумно счастлив, если видел свое имя в печати, — теперь я безумно счастлив… если могу хоть месяц не печататься».
— такое же бесспорное и большое, как фирма Нобель, братья Ротшильд, Эдисон и проч. Книги его раскупались, как чернослив, и проникали всюду, от будуаров до самых демократических полок. В последней книге — двадцать четвертой — от «кривлянья», «экзотики» и хмеля не осталось и следа, острые углы стерлись, все было прилично, почти как у всех.
Наступил апофеоз. Маститые и пожилые издания поняли, что дальше ждать бессмысленно — Кирилл Такой-то ведь мог умереть, что бы они тогда получили? Две-три посмертных баллады, с бегло помеченными рифмами в концах длинных многоточий? Перед Кириллом, бывшим столько лет футбольным мячом для остроумных ног маститых и полумаститых оценщиков, распахнулись наконец ржавые маститые двери, и он возлег на почетное тучное лоно, поставляя изредка к очередному времени года блеклые и приличные строки, очень напоминавшие по своему вкусу вываренное суповое мясо. Метранпажу было отдано распоряжение всегда помещать их на первом месте.
…
И вот на этой последней, высокой, но узкой ступени с Кириллом приключился высоко-забавный и редкий случай, который и завершит это печальное повествование. Однажды, в суете предпасхальной рассылки, Кирилл послал, по рассеянности, один из подписанных его именем пустых листков, предназначенных для переписчицы, в редакцию «Ежемесячной истины». Секретарь долго вертел в руках пустую бумажку, посмотрел ее на свет, пожал плечами и понес к редактору. Тот, в свою очередь, повертел бумажку в руках и сказал: «Гм! Придется напечатать…» — «Да что вы?» — секретарь был еще молод (ему шел всего лишь шестой десяток). «Ведь здесь ничего нет!» — «А имя?» — спокойно возразил редактор, солидно поправил очки и отослал листок в типографию.
«Ежемесячной истины» были чрезвычайно изумлены: между рассказом «Из быта московских архиереев» и статьей «Нефтяная Панама» была пустая страница, внизу которой жирным шрифтом было напечатано: «Кирилл Такой-то».
<1913>
Примечание
5. С. 298–300.
…и вообще ни на кого не был похож. — Саша Черный на собственном опыте убедился, как нелегко преодолеть инерцию стиля, общепринятого и узаконенного в современных ему изданиях. В письме к критику, редакционному сотруднику «Современного мира» В. П. Кранихфельду он, споря, ставит свои вопросы и выставляет свои доводы: «Как развернуться дарованию индивидуально и полно, когда будут ставить ему рогатки и признавать в нем только то, что звучит „как у всех“? Ведь это к „благонамеренности стиля“ какой-то сведется. Зачем тогда и писать?» (ИРЛИ, ф. 528, on. I, ед. хр. 360, л. 3).
…пользуясь сходством фамилий, выступал от его имени в провинции. — Эту особенность нравов литературного мира Саше Черному довелось испытать на собственном опыте. Еще будучи «сатириконцем», поэт вынужден был дать следующее «Необходимое разъяснение»: «Милостивый Государь г. Редактор! Очень прошу Вас огласить в печати следующее: из полученных мною писем от редакций „Восточной зари“ и „Сибирской мысли“ я узнал, что некто Александр Васильевич Соколов из СПБ-га предложил свое сотрудничество нескольким сибирским газетам и в течение 1910 года печатал свои стихотворения и фельетоны в газетах „Далекая окраина“, „Омский вестник“, „Восточная заря“ и „Сибирская мысль“ под псевдонимом… Саша Черный. Одновременно мною получено письмо от редакции „Рыбинского вестника“ с просьбой разъяснить, являюсь ли я тем самым лицом, которое предложило им сотрудничество и прислало свои стихотворения, подписанные псевдонимом „Саша Черный“?» (Сат. 1910. № 51. С. 4). Аферисты, пользовавшиеся именем Саши Черного, продолжали появляться и позднее, несмотря на «письма в редакции» и опровержения самого Саши Черного (подробнее об этом см. Иванов А. С. «Не упрекай за то, что я такой…» И Панорама искусств. Вып. 10. М., 1987. С. 382).