В ресторане не было ни одного свободного места. Между красными столиками искусно лавировали туго перетянутые кельнерши, подымали над головами гирлянды пивных кружек и мимоходом устало улыбались своим кавалерам. Сизый сигарный дым тянулся расплывающимися волокнами через весь низкий зал к входным дверям. Багровые головы склонялись к кружкам, раскачивались и блаженно ухмылялись, а сквозь все ярко освещенное пространство зала, забираясь в самые пьяные глухие уши и в самые дальние углы, мчалась подмывающая, мерно качающаяся мелодия «Лесной мельницы». Плавно стучали деревянные молоточки, гобой сонно и глухо переливал две-три ноты, повизгивали скрипки, мчалась, как бешеная, гитара, лукавая песня развертывалась все быстрее. Директор капеллы изредка поворачивал воловью шею к жене, жена конфузливо улыбалась, встряхивала головой, и вдруг, точно гигантский голубь начинал ворковать, прекрасный тирольский иодль вплетался в мелодию. Немцы отрывались от пива и сигар, смотрели певице в рот и от восторга покрывались испариной.
На стене над оркестром неслись куда-то верхом на бочке два грубо нарисованных, совсем не страшных скелета, под ними ярко чернели обвитые лавровой гирляндой готические буквы:
Цветные оправленные в олово стекла с толстыми рыцарями на толстых лошадях наглухо скрывали ночь, тишину и пустынную узкую улицу.
За одним из столиков, в глубине зала, против эстрады, сидели двое русских. Оба — студенты местного университета, совершенно чужие и далекие друг другу, они который уже вечер сходились в зале «Белого быка» за одним столиком, заказывали пиво, язык с картофелем и перебрасывались короткими фразами на родном языке.
— Что же вы, коллега? Она вас скоро глазами насквозь просверлит, а вы Иосифа Прекрасного изображаете… Вот чудак!
Коллега, сероглазый худенький блондин, по-видимому весь поглощенный веселой мелодией и созерцанием толпы, отлично видел, кто с него глаз не сводит, но совсем не хотел, чтобы это замечали другие.
— Ерунда. Почему вы думаете?
— А на кого же она смотрит? На меня, что ли?
— Возможно… Вы ей букеты посылаете…
— Из букетов каши не сваришь.
Васич поманил пальцем кельнершу и передал ей пустую кружку.
«Лесная мельница» неожиданно, но стройно оборвалась. Немцы восторженно затопали, застучали ладонями по столам. Какой-то наголо остриженный толстяк-корпорант влез, подсаживаемый коллегами, на стол и бросил в оркестр свою красную шапку. Директор вытирал лысину платком и дружелюбно раскланивался. Музыканты отложили инструменты к пианино, подняли с пола недопитые кружки и уселись, вытянув ноги и стараясь делать как можно меньше движений.
Девушка, о которой говорили русские студенты, передала свою скрипку соседке, поправила красную розу в волосах и, захватив щиток с эдельвейсами и открытки с изображениями своей капеллы, спустилась, перегнувшись могучим, полным телом, с эстрады в зал.
«Лесной мельницы», шла она между столиками, временами останавливалась и привычным жестом бросала на стол открытки, то резко обрывая нахала, то небрежно улыбаясь шуткам. Полные, но стройные и ровные ноги в белых чулках, как у старинных фарфоровых статуэток, мелькали из-под короткой юбки и уверенно обходили огромные ботинки корпорантов и приказчиков, белый кисейный передник задевал за стулья, вокруг мягкой шеи наивно чернела бархатка, перо над круглой тирольской шляпой воинственно колыхалось. Вся она была похожа на большую девочку-разбойницу, которая обходит гостей, чтобы посмотреть, достаточно ли они напились и не пора ли их уже перерезать.
Васич поднял голову и ждал. Девушка протянула над его головой руку, опустила ее на плечо Мельникову и бросила веселой скороговоркой:
— Добрый вечер, герр Мельников! Что нового? Что же это вы не хотите даже взглянуть на меня? Боитесь влюбиться?
Мельников покраснел и растерянно взглянул на коллегу. Это было совсем не то, что записывать лекции или переводить с русского реферат для семинара правильными чинными фразами по Гауффу… Ответ должен был быть быстрый, как удар шпаги о шпагу, легко и смело: раз-два! Слава Богу, что хоть понял.
Васич коварно отвел глаза и, щеголяя крепким прибалтийским акцентом, спросил:
— А со мной почему вы не хотите поздороваться, Мирцль? Я целый вечер смотрю вам в глаза…
— Добрый вечер, герр Васич. Вы всем женщинам смотрите в глаза. Что мне в вас?
— Больше не буду, Мирцль.
Васич сделал вид, что подносит к губам край кисейного передника.
— На-на! До утра. Спасибо за цветы.
— Пустяки… Постойте… Куда же вы?
— Хозяин смотрит. Надо продавать.
Она освободила свой передник и оглянулась.
— Плюньте. На много ли вы продадите…
— Да марки на две. Вы ведь только болтаете, а…
— Немецкий студент щедрый?.. Ха-ха! Ущипнет на марку, купит на пфенниг… Вот, Мирцль… — Васич снял со щитка эдельвейс и, вложив его себе в петлицу, бросил на блюдце пять марок. — За потерянное время… А теперь сознайтесь, на кого вы смотрели все время с эстрады: на меня или на герр Мельникова?
— Оставьте, что за свинство, в самом деле, — недовольно пробормотал по-русски Мельников.
— Что он сказал? Герр Мельников, что вы сказали? — быстро спросила Мирцль, серьезно переводя глаза с одного на другого.
— Он сказал, что ему это тоже очень интересно знать…
— Да?.. Правда?! Вы не шутите? Ну, так скажите ему, что о таких вещах молодые студенты не спрашивают. Сам должен знать. А ваши пять марок я передам капелле. Вы довольны, герр Васич?..
Мирцль покачалась у стола, собрала свои открытки и, озабоченная молчанием, смущенно улыбнувшись, тронулась было дальше.
— Два слова, Мирцль, — Васич покосился на Мельникова и решительно двинул кружкой по столу. — Когда будете опять обходить зал, подойдите к нам на минутку. У меня к вам просьба.
— Просьба? Карашо, — прибавила она со смехом по-русски и пошла, неторопливо раскачиваясь, к компании кутивших приказчиков, которые уже давно нетерпеливыми, недовольными жестами подзывали ее к себе.
Васич раскрыл портсигар и протянул его своему собеседнику:
— Угодно?
— Нет, спасибо… Зачем вы вяжетесь к ней?
Он хотел казаться равнодушным, но голос дрожал, а пивная кружка, от которой он долго не отрывал губ, была совершенно пуста.
— Для вас же стараюсь. Сидите, как на государственном экзамене, и изучаете входную дверь. Разве так дела делают?
— Я никаких дел не собираюсь делать…
— Да вы не обижайтесь, чудак вы этакий.
Васич пренебрежительно пожал плечами.
— Она вам нравится, вы ей. Вы не младенец, она не гимназистка. Значит…
— Ничего не значит. О чем вы ее хотите просить?
— Интересуетесь?
— Можете и не говорить.
— И не скажу. Ха-ха! Терпите в наказание. А очень интересно, — поддразнил он и щелкнул языком.
Зал гудел. Лица все больше багровели. У коротко остриженных корпорантов от выпитого пива и хриплых выкриков кожа на голове покраснела сквозь желтую щетину волос. Сигарный чад затягивал лампы. Немцы кутили: накупали у шнырявшей между столиками бессонной, похожей на летучую мышь старухи апельсины и розы и бросали их в капеллу знакомым тиролькам. Несколько длинных буршей, качаясь перед самой эстрадой, подымали кружки, бормотали что-то, чокались с герр директором и изо всех сил старались показать остальному обществу, что они ужасно пьяны и готовы на все. Бульдоги выглядывали из-под стульев своих хозяев, ловили на лету подачки и опять равнодушно укладывались, — домой еще не скоро. Какой-то корпорант-фукс в малиновом кепи, улыбаясь, как рыжий в цирке, полез на эстраду, пробрался к турецкому барабану и под поощрительный хохот своей корпорации бахнул кулаком в тугую кожу. Потом смутился и, не зная, что ему дальше делать, глупо раскланялся и сошел к своим.
Мирцль окончила обход и, отбиваясь от тянувшихся к ней нетвердых и назойливых рук, прошла к подмосткам и положила на цитру перед директором блюдечко с выручкой. Директор удивленно взглянул на бумажку в пять марок.
— Русский?
— Да.
— Который?
— Тот, в сером костюме, черный.
— Смотри, Мирцль!
— Ну, вот! Я долговязых не люблю.
— Но!.. Много ли девушке нужно.
Она вздернула головой и прошла на свое место. Хозяин повернулся к зале, выждал несколько мгновений и, встретившись глазами с Васичем, с достоинством поклонился ему. Васич поднял руку и приветливо поболтал ею в воздухе.
Тирольцы допили пиво. Гобоист, серьезный немец, похожий на бухгалтера, загримированного тирольцем, поправил пенсне, сунул в рот свою дудку и вытянул губы. Хозяин положил руки на цитру и кивнул головой. Поплыл сдержанным темпом задорный марш, сначала тихо, потом все отрывистей и громче. Согласно бряцали гитары, негромко, словно поддразнивая, пробивался барабан, нетерпеливо двигались голые коленки мужчин, плечи и ноги отбивали такт, и по всему оркестру перебегала лукавая улыбка — то ли еще будет…
грозного шепота развернуло такую широкую, сильную, вольную песню, словно в груди Мирцль, за которую она взялась обеими руками, дна не было. Немцы одурели. Запели ближние столики, потом дальние, и сиплый, но крепкий мужской хор, заливая временами и оркестр, и Мирцль, как пьяный вихрь закружился посреди зала. Взлетали бессмысленные заключительные слова высокого припева:
«Bier oder Wein!»[2]
Раскрасневшаяся Мирцль, вся наклонившись вперед, все грознее сдвигала брови и наслаждалась. Прислушивалась, медленно мотала головой и дерзко бросала новый куплет.
Какой-то медного цвета унтер-офицер не выдержал и пронзительно крикнул, как кричат в тирольских горах: «й-о-гу!» Фукс в малиновом кепи влез, бережно поддерживаемый товарищами, на стол и, помахивая двумя пустыми кружками, стал пьяными, расползающимися движениями дирижировать толпой. Кельнерши, забыв усталость и столпившиеся на прилавке ненаполненные кружки, томно улыбаясь, смотрели на эстраду. Растроганный шестипудовый хозяин учреждения — живой образ немецкого пивного Вакха — достал с полки над стойкой самый большой фиал в три литра и нацедил в него пива для Мирцль.
Васич тоже был захвачен общим подъемом, но не так, как все. Песни он не знал, да и петь с этими мясистыми олухами никогда бы себе не позволил. Кулаки налились железом, глаза, враждебно перебегая с одного немецкого затылка на другой, вызывающе фиксировали корпорантов за соседним столом. Но напрасно, — корпоранты, сдвинув шапки и широко раскрыв рты, гудели и ничего не видели перед собой. На Мирцль Васич избегал смотреть. Темное пламя желания жгло нестерпимо, дразнило невозможным и переполняло грудь. Оторвать ее от эстрады, поднять над головой, пронести над всей этой орущей толпой раскутившихся приказчиков и вынести, как добычу!.!
«Во всей зале такого лица нет», — неожиданно подумал он и невольно перевел глаза на Мельникова: «Тютька. Что она в нем нашла? Удивительно! Ну, да мы еще посмотрим. Может быть, она так только, дурака валяет, чтобы набить цену… Штука известная…»
Мельников действительно имел в эту минуту несколько комический вид: светлый чуб свисал на глаза, худые плечи поднялись, пальцы тормошили растрепанную бородку, голова восторженно поворачивалась во все стороны, а сияющие серые глаза то щурились от удовольствия, то расширялись и искали сочувствия даже у безразличной ко всему на свете старой продавщицы цветов. Заметив на себе пристальный взгляд Васича, он повернулся к нему и быстро проговорил, боясь пропустить хоть одно движение из того, что творилось вокруг:
— Хорошо, а? Правда ведь хорошо!
— Недурственно.
Васич не совсем естественно зевнул и закурил новую папиросу.
— Ах, вы! Недурственно…
Он с сожалением посмотрел на своего коллегу и опять повернулся всем лицом к Мирцль.
Дурачилась ли она или пробовала свою силу на нем, — не все ли равно! Когда ее то грозные, то сияющие глаза сливались с его глазами, он точно бросался со скалы, давал себе полную волю и отвечал таким горячим, несдержанным взглядом, словно она пела только для него, словно он и она искали друг друга всю жизнь и вот наконец нашли… Это было неосторожно, он знал. А может быть, она просто распелась, не видит его вовсе, смотрит и не видит и улыбается кому-то далекому, кого и в зале нет. Тирольцу какому-нибудь с толстыми икрами, что ли… Все равно. Сначала он еще чувствовал себя в гуще зала, как за ширмой, — светло и шумно, он видит всех, его никто. Потом исчезли горластые немцы, столики с пестро-красными скатертями, скелеты на стене… Перед глазами вырастала новая, большая, ясная красота, опять запел заглохший с самого детства родник простой, буйно-вспененной до дна радости, пафоса жизни, избытка желаний и отваги… Мирцль с каждой минутой становилась все ближе и дороже, глаза смелели, губы повторяли за немцами глупые слова песни и дрожали от внутренней улыбки… Одна только мысль не покидала все время: чтобы Васич ничего не заметил. Мельников почти совсем повернулся к нему спиной и весь вытянулся к эстраде. Но даже спина выдавала.
«Пожалуй, сейчас полетит», — подумал Васич, насмешливо рассматривая коллегу.
Песня оборвалась. Опять топали и кричали, Мирцль снова продавала эдельвейсы, но о русских словно забыла. Только перед самым уходом из ресторана, когда ноты и инструменты были уложены, а музыканты натягивали на свои живописные костюмы скучные пальто и накидки, Мирцль вспомнила и подошла к Васичу.
— Какая у вас просьба? Скорей.
— Когда ваш выходной день, Мирцль? — вкрадчиво спросил студент.
— В пятницу. А что?
— Прекрасно. — Васич, подражая немецким корпорантам, с чопорной учтивостью встал и, склонив голову набок, с чопорной учтивостью отчеканил: «Я и мой уважаемый камрад просим вас, фрейлейн Мирцль, сделать нам честь поехать с нами в пятницу провести вечер в Бруннентале. Можно надеяться?»
Мельников удивленно посмотрел на Васича и улыбнулся. Мирцль была озадачена и ответила довольно сурово:
— Герр Васич…
— Фрейлейн Мирцль?
— Одна с молодыми людьми я никогда никуда не езжу.
Васич удивленно поднял брови, подумал и нашелся:
— Гм… Вы можете пригласить фрейлейн Ильзу, она, кажется, тоже по пятницам свободна. Да? И потом, клянусь вашими плечами, у нас самые благородные намерения. Русские студенты…
— С фрейлейн Ильзой дело другое. Хорошо, я спрошу директора. Отчего герр Мельников молчит? Разве он не хочет, чтобы я поехала в Брунненталь?
Она склонилась к Мельникову и шутливо дотронулась эдельвейсом до его лица.
Васич толкнул его под столом.
— Да, да, — пробормотал Мельников и покраснел. Он в это время, затаив дыхание, смотрел на прекрасную открытую шею Мирцль и совсем забыл, где он. — Я тоже… Я тоже прошу, фрейлейн Мирцль. Я буду очень доволен. С удовольствием…
Мирцль между тем осушила его кружку до дна, вытерла пену с губ и показала ему язык.
— О, о! Как он говорит! Совсем как берлинский почтмейстер. Смелости больше, мой милый…
Она, сверкнув глазами, отошла к Ильзе, которая пересчитывала среди своих столиков полученные ею сегодня пфенниги. Пошепталась с ней, взяла слово держать все в секрете и направилась к директору.
Васич и Мельников следили. Директор удивленно поднял голову, спросил ее о чем-то. Мирцль сердито ответила, и тот шутливо потрепал ее по плечу. Наконец, к их полной радости, она повернулась к ним и весело кивнула головой.
— Ура, черт возьми! Ай да директор! — Васич встал из-за стола. — Вы довольны, милостивый государь?
— Доволен. Как это вам пришло в голову?
— Так и пришло. Под лежачий камень, батенька…
— Я думаю, что она вполне честная девушка…
— К сожалению, нисколько в этом не сомневаюсь, — сухо отрезал Васич. — Вы идете?
Они расплатились и вышли. В прихожей столкнулись с пьяным, как дым, корпорантом. Он хотел взвеситься и топтался около площадки автоматических весов, но никак не мог на нее взобраться.
— Завтра придете? — спросил Мельников.
— Не знаю. Имею честь…
— До свидания.
Они разошлись в разные стороны. Васич уходил, насвистывая задорный тирольский марш и беспечно ударяя палкой об асфальт, Мельников — молча. Теперь во тьме прохладной ночной улицы он не боялся улыбаться, томное воображение распустилось, как пышный павлиний хвост, а под ногами, на черной мостовой, ярко засияли, дрожа и сливаясь, огненные буквы:
«Пятница — Брунненталь!»
Примечание
1
2 «Пиво или вино!» (нем.).