• Приглашаем посетить наш сайт
    Успенский (uspenskiy.lit-info.ru)
  • Иллинойсский богач

    Художник Кандыба переменил ориентацию. Пейзажи послал к черту. Мужья домашней эстетикой вообще не заведывают, а знакомые парижские дамы покупают, не торгуясь, кушетки «а ля Рекамье», подграммофонные столики «рюстик», трехспальные кровати негоциантского барокко. Но в простенках вешают пятифранковую дешевку: похожую на лошадь леди, прислонившуюся щекой к похожей на леди лошади; литографскую Венеру, наказывающую розгой купидона; в лучшем случае гипсовую маску Бетховена, которую русский обойщик, обивающий по воскресным дням м-м Рекамье, вымажет бронзовым риполином. Какие уж тут пейзажи…

    Кандыба навел справки и решительно перешел к портрету. Выставил, рекламы ради, три бесплатных каллиграфических полотна: маститого антрепренера с мировой скорбью на скулах, знаменитого киноребенка с полным собранием Шекспира на — коленях и портрет известной поэтессы, выпущенный им в свет в значительно исправленном и дополненном издании. Заказы пошли густо. Стиль Кандыба избрал благоразумный — приятный заказчику. Детей писал под Серова, — тот ведь детей никогда не обижал. Дам по желанию — то под Сорина, с лилейной ручкой лебедью, то под Малявина, в купленном по случаю густо-зеленом платке с махровыми розанами. Мужчин в строгой музейной манере, причем больше всего подчеркивал выражение энергии и воли в подбородке и переливы пуговиц на жилете.

    Помимо того, Кандыба разделил заказчиков на две группы. Мелких, торгующихся клиентов писал с «левым» уклоном, за сходством не гнался, лет не убавлял, краски нашлепывал разляписто и торопливо; неторгующуюся клиентуру брал на «правый» крючок: фон давал выигрышный, природные дефекты зализывал и к капризам заказчиков относился с торопливой предупредительностью. Вообще, нашел себя. О художниках, которым подражал, стал отзываться пренебрежительно: «кустари». Из мировых имен, кроме себя, утвердил лишь Рембрандта и почему-то Джотто (очень уж звучное имя!)

    Через полгода Кандыба, самодовольно теребя любимую волосатую бородавку на щеке, стоял посреди своей заново отделанной студии и любовался. Телефон проведен, — ишь, блестит, как лакированный жук… Ковер, хоть и марокканская имитация, во весь простенок. По всем углам, носами к стене, начатые портреты… Днем работа, вечерами шумная болтовня в кафе.

    Кандыба от мелкой ротондной богемы не отвернулся. Во-первых, гарнир, во-вторых, — даже и гению общество нужно. Но к себе никого не звал: увидят заказчиков, разнюхают, зачем же? А главное, был он непристойно скуп. После голодной полосы методично накапливал валюту и на вечерние пиршества никогда больше пяти франков на себя не тратил. Хотя сам в гости ходил охотно, и на именины, и в особых случаях, когда собрат вспрыскивал проданную картину. Приходил, пил-ел и нимало не обижался, когда хозяин после десятой рюмки говорил:

    — Слушай, Кандыба… Захрюкай.

    — Почему же, собственно, я должен хрюкать?

    — Да ведь ты же свинья!

    * * *

    Кандыба подошел к зеркалу. За висевшей на зеркале веткой сухого перца в сумерках стекла выплыла квадратная кабанья голова хозяина студии — мутно-табачные глазки, верблюжий войлок волос, погасшая трубка в углу вялого рта. Скучно. Заехать за Мариной и взять ее с собой в кино? Дорого и зря. Непроизводительный расход… Прошлый раз угостил ее грогом и хотел было под столом руку пожать, а она вырвала и говорит: «Бросьте, Кандыба, руки у вас, как у покойника… и вообще не надо…» Который раз у него с женщинами повторяется это «и вообще…».

    И вдруг на всю студию веселый звонок телефона. Кандыба щелкнул выключателем и подошел.

    — Алло.

    — Кандыба?!

    — А то кто ж. Кто говорит?

    — Болдырев. Кандыба, слушайте, был у вас уже Мишка?

    — А почему, собственно, он у меня должен быть? — подозрительно спросил Кандыба.

    — Хо! Так вы еще ничего не знаете?! Да об вас же весь Париж говорит, комик вы голландский!

    Кандыба насторожился:

    — В чем дело? Выставка?..

    — Какая там к псу выставка… Так вы ничего не знаете?! От души вас, Кандыба, поздравляю. Ну, там болтают, что вы сухарь, карьерист чугунный и все такое прочее. А я им всегда говорил, что вы человек первоклассный, — вставьте Кандыбу в хорошую рамку, он во как развернется… Вот и вставили, нечего сказать.

    Сомневаться было трудно. Стряслось нечто оглушительно-большое и радостное, слишком уж искренний и веселый был у Болдырева голос.

    — Да что ж такое, черт?! Слово-то хоть одно вы можете сказать?

    — Одно могу. А-ме-ри-ка! Стоп. Больше ни-ни. Сейчас беру такси и еду к вам. Мишка, должно быть, уже выехал…

    Что за гиль? Болдырев и такси… Да он и в метро, кажется, только по воскресным дням катается. И почему «Америка»? Он подумал, вспомнил о кое-каких своих сумасбродных надеждах и побледнел. Неужели?!..

    Жали руки сердечно и напористо. Целовали в губы, в нос и в бородавку… Хлопали по плечу: «Ай да Кандыба! Надо ему, лешему, фамилию переменить. С Морганом будет в клубе на бильярде играть, неловко с такой фамилией!»

    Кандыба растерялся:

    — Да в чем же дело, с ума вы, что ли, посходили?

    И вдруг, как по команде, все смолкли.

    Мишка выступил вперед, бережно вынул из конверта с американской маркой газетную вырезку и медленно, сдержанно волнуясь, прочел:

    «Чикаго. „Новые русские ведомости“. 10 декабря 1925 г.

    Скончавшаяся в возрасте 68 лет в городе Спрингфилд, в штате Иллинойс, наша соотечественница Ирина Кливэленд, урожденная Кандыба, завещала все свое состояние в 90 тысяч долларов, не считая усадьбы, мелкого инвентаря и завода сушеных фиг, своему племяннику Федору Кандыбе, которого почившая безуспешно разыскивает с 1917 года. В случае нерозыска наследника в течение полугода состояние, по воле покойной, перейдет на улучшение кролиководства в ее родном штате».

    Кандыба тяжело сел на стул.

    — Она? — спросил участливо Мишка.

    — Она. — Кандыба боднул головой. — Я же тебе рассказывал. Я только не знал, что она в Иллинойсе и что у нее… такие средства… Что же это, милые, такое? Что такое, я спрашиваю?!

    Он жадно перечел газетную вырезку, конверт, письмо приятеля Мишки, который прислал ему заметку из Чикаго, и вдруг, во все побагровевшее лицо, точно его смазали прованским маслом, залоснился бессмысленной улыбкой.

    — Как что? — встрепенулся Мишка. — Завтра Болдырев поедет с тобой в американское консульство, ты же по-английски ни в зуб. Удостоверишь личность, получишь визу — и досвидан-с! — поедешь в свой Иллинойс, черт поросячий!.. Ну, а теперь вспрыски. Вспрыски, братчики, нечего дурака валять.

    — Какие вспрыски? — тупо спросил еще не пришедший в себя иллинойсский богач.

    — Какие?! — подскочил Мишка. — Случай-то твой, плюшкинская твоя душа, вспрыснуть надо или нет? Да и совпадение-то какое: русский ведь сочельник сегодня! А?..

    Болдырев, встал, плюнул, напялил свое кургузое пальтишко к постучал по звонкой китайской курильнице трубкой:

    — Брось, Мишка! Чего распелся? Нам с миллионером какая же компания? Пусть сам по американским консульствам бегает, а я для него не свиной гид. Облупят его переводчики, как яичко, будет рад… Валите ко мне: ром есть, халвы по дороге купим, какого дьявола с ним валандаться!

    Но Кандыба очнулся и превзошел себя. Вынул из карельской шкатулки сто франков и заступил Болдыреву дорогу:

    — А вот мы сейчас увидим, какой Кандыба Плюшкин! Миша, будь другом, возьми там, что надо…

    Мишка переглянулся с Болдыревым и отстранил щедрый дар.

    — Ничего не надо… Студню я, что ли, куплю на твои сто франков?

    — А сколько еще надо?

    — Давай еще сто. Спрашивает! Раз в жизни друзей угощает, которые, можно сказать, как вестники счастья, его бескорыстно поздравить пришли, а он… сто франков!

    Кандыба покраснел, отчаянно махнул рукой и сдался.

    — Марину позвать? — спросил в дверях Мишка.

    — Зови. — Кандыба подсел к Болдыреву и с почтительной предупредительностью стал выспрашивать, как получают американские наследства и с чего надо начинать. Болдырев небрежно объяснил.

    такое фламандское сооружение, которое разве в музее на старом полотне, увидишь: коричневый гусь в белых сборчатых штаниках, широкая ослиная колбаса-салями, мандарины, ром, зубровка — словом, на все двести франков, — за такси Мишка дополнительно получил. Прилетела и Марина. Мишка из бистро по телефону ее вызвал. Долго трясла Кандыбину руку, поздравляла, а сама почему-то все губы кусала… Дальше что ж, дальше дело известное.

    Жилец под студией, кроткий француз-старичок, поднялся было к Кандыбе справиться, не пожар ли у него, что за грохот такой? Но ему объяснили, что русские художники справляют русский сочельник и потому надо шуметь и что «мосье» Кандыба теперь самый богатый человек в Северной Америке, а пожалуй, и в Южной… Француз ничего не понял, вежливо улыбался, но отведать зубровки согласился, да так и застрял до утра.

    Проснулся Кандыба поздно. Долго протирал глаза и ничего не мог понять. Почему у китайского дракона белый носок на голове? Почему из зубровой бутылки зубная щетка торчит? Почему на его котелке слон сидел?.. Но вдруг вспомнил и ахнул. Грузный и взлохмаченный, заплясал в розовом трико по студии, бросился было одеваться и невзначай покосился на зеркало. Что за прокламация на нем висит?

    Подошел, да так с задранной сквозь неподатливую фуфайку рукой и застыл. Послание было короткое:

    «Спасибо, Кандыба! Сочельник провели очень уютно, в теплой семейной обстановке. Насчет американского наследства будь спокоен: на конкурсе дураков в Ротонде получишь первую премию. Заметку из чикагской русской газеты набрал в Париже знакомый наборщик за 10 франков, которые мы уплатили сообща и претензий к тебе больше никаких не имеем. А волосатую твою бородавку остригла на предмет сувенира Марина, когда ты в 3 ч. 15 мин. ночи (по парижскому времени) под стол свалился. С иллинойсским приветом, любящие тебя кентавры».

    лягает?..

    <1925>

    Примечание

    ПН. 1925, 25 декабря.

    Напечатан в рождественском номере с подзаголовком: Святочный рассказ.

    «а ля Рекамье» — кушетка, получившая название по имени знаменитой красавицы Юлии Аделаиды Рекамье (1777–1849), жены парижского банкира, в салоне которой собирались выдающиеся деятели того времени.

    Рюстик (от лат. rusticus — неотесанный) — мебель грубой работы, простая, деревенская.

    Риполин — лак.

    Сорин С. А. (1878–1953) — художник-портретист, ученик И. Е. Репина, эмигрировавший в 1920 году. Его живописные работы, отличавшиеся изяществом и филигранной техникой, создали Сорину известность одного из самых преуспевающих художников на Западе. Самые видные дамы Европы и США заказывали у него портреты; музеи и торговцы картинами старались заполучить картины Сорина.

    Малявин Ф. А. (1869–1940) — русский живописец, уже на рубеже веков завоевавший признание своими красочными полотнами, изображавшими русских женщин в ярких сарафанах и нарядных полушалках, так называемых «малявинских баб». В 1922 году эмигрировал, поселился в Париже. В своем зарубежном творчестве сохранил верность национальному колориту.

    «Ротонда» — кафе на Монпарнасе, знаменитое тем, что в 1920—1930-е годы стало местом встреч русской богемы — литературной и художественной. Сохранились легенды и мемуарные свидетельства об этом импровизированном клубе, где за рюмкой вина или чашкой кофе велись страстные, вдохновенные беседы.

    Сочельник — христианский праздник, канун Рождества.