Началось до смешного просто. В один из слякотных петербургских дней Василий Николаевич Попов вернулся с уроков домой и нашел на столе рядом с прибором письмо. Этакий галантный сиреневый конверт в крупную клетку, залихватский почерк, полностью выписанный и подчеркнутый титул:
Его Высокоблагородию Г-ну такому-то,
а на обороте зеленая печать с коронкой и выкрутасами.
Перепиской Василий Николаевич себя не обременял, знакомых писарей не имел.
— Штемпель был тамбовский, но мысль о Тамбове ничего, кроме смутных образов тамбовских окороков, не вызвала. Попов неторопливо распорол зубочисткой толстый конверт, прочел, удивленно хмыкнул и позвал сестру, которая возилась на кухне с жарким.
— Нина, поди-ка сюда!..
— Сейчас несу!..
— Да нет! Я про письмо.
Нина Николаевна простучала каблучками по коридору, внесла на сковородке еще ворчавшую свиную котлету, поставила ее перед братом и села напротив него, деловито облокотившись:
— Ну?
— Угадай, от кого.
— Прекрасный пол? — она подразнила, но видно было, что ни на секунду не верит тому, что сказала.
— Нет… Какое… От Петухова. Помнишь?
— От какого Петухова?
— Боже мой, товарищ по гимназии. Толстый такой, блондин…
— Не помню. Ну, так что же?
— Да вот. Переезжает в Петербург. По этому поводу вспомнил о моем существовании, выражает уверенность и прочее. На ты. Все, как следует.
— Ты что же? Дружил с ним?
— Почти. Водку пил, банчок. Давал ему списывать. Да, дружил! — вдруг радостно вспомнил Василий Николаевич. — Рыбу ловили, как же, раков. За Катюшей Кривенко вместе ухаживали, только обоим был нос: Шильский-бродяга перебил, красивый был, мундир такой шикарный… Куда нам!.. Фу, как давно было — точно триста лет назад. (Василию Николаевичу шел тридцать первый год.)
— Гм… Что ж ты, Васюк, с ним будешь делать? — озабоченно спросила Нина. — Он, пожалуй, так со всеми потрохами к нам и ввалится.
Она представила себе их три чистенькие комнатки и постороннего полного человека: непременно курит, все трогает руками, валяется целыми днями на новом диване и съедает один весь их обед.
— Нет, зачем же… — нерешительно протянул Василий Николаевич. — Он пишет, что в пятницу вечером будет у нас. Увидит сам, что здесь негде. Да и церемониться с ним нечего!
Нина Николаевна пожала плечами и пошла за киселем, а Василий Николаевич лениво поднялся с места, достал с комода альбом с полуотвалившимся жестяным рыцарем и после долгого перелистывания разыскал среди полувыцветших, похожих друг на друга коллег-восьмиклассников, Петухова. Лицо как лицо, посмотришь — ни тепло, ни холодно, — отвернешься — забудешь. «Лапша», — подумал Василий Николаевич и, вытащив карточку, перевернул ее:
«Жизнь прожить — не поле перейти». — «Милому и дорогому другу В. Попову от любящего его друга Димитрия Петухова».
— Гениально! — усмехнулся Василий Николаевич. — Другу от друга. Как же! — Он вставил карточку на место, медленно разорвал письмо и принялся за кисель.
Вечером в пятницу к Василию Николаевичу ввалился рыхлый, улыбающийся блондин в котелке, круглорожий, с жиденькими китайскими усами и почти без глаз, — наполнил всю квартиру наглым запахом дешевого шипра и вспотевшей лошади, сбросил с себя на сундук нелепое пальто с серыми бараньими обшлагами и воротником и шумно полез целоваться. Это и был Петухов.
Василий Николаевич поцеловался, тщательно подбирая губы (черт его знает, здоров ли?), познакомил его с выпорхнувшей из коридора сестрой и повел гостя к себе в кабинет к дивану. Сели. Василий Николаевич не знал, как начать — на ты или на вы? Но Петухов затараторил сам:
— А ну-ка, покажись, Базиль? Сколько лет, сколько зим… Да ты, брат, молодцом, все такой же. Полысел только, хо-хо, здорово полысел. Как живешь? А? Ну, рассказывай, рассказывай!
«Болван!» — коротко разъяснила про себя Нина Николаевна нового знакомого, но вспомнила, что он пришел без чемоданов, и, приветливо рассматривая простенок, спросила:
— Чаю хотите?
— Не вредно! Не откажусь. Не откажусь…
Василий Николаевич остался наедине с гостем и, недоумевая, начал «рассказывать»:
— Да вот, существую. Холост. Живем с сестрой, работаем, — я в коммерческом литературу преподаю, сестра в городском училище подвизается… Много читаю… Театр. — Он остановился и, слегка отклонившись от слишком шумного дыхания друга, подумал. — «Что я ему расскажу? Вот чудак!»
— Что я?.. Ты лучше про себя расскажи, Димитрий… Петрович.
— Степанович… ха-ха… забыл?
Упрашивать не пришлось. О себе Петухов всегда охотно распространялся, а здесь, где никто его не знал, было особенно просторно. Он живописно откинулся к спинке дивана и, широко обнаружив все великолепие тонов своего уездного жилета, взял Василия Николаевича за цепочку.
— Всяко бывало. Был и на коне, был и под конем… Ты здесь в качестве невского аборигена и понятия не можешь иметь! Среда, конечно, того, — со всячинкой, но женщины — какие женщины! Только ради них со всем примиряешься. И не какое-нибудь курсье, — разговоры, морально и принципиально, с точки зрения вашего позволения, Вейнингеры и все такое… Гиль!.. Все по природе, — лови свой миг и благословляй судьбу.
— Ловил? — недоверчиво спросил Василий Николаевич, незаметно освобождая цепочку.
— А ты как полагаешь? Пальца, брат, в рот не клади. Ах, милый, представь себе ярко: вокруг хамье, с десяти до четырех торчишь в присутствии, «принимаешь во внимание» да «присовокупляешь при сем», мзда сто целковых в месяц, ни сантима доходов, вечером собрание, ночью рижский бальзам, преферанс и никаких гвоздей — и вдруг среди всей этой тундры пышные цветы любви, страсти и неги… И какие цветы! Ты, брат, не ухажер, не поймешь.
Петухов сжал потной, горячей рукой равнодушную ладонь Василия Николаевича, шумно вздохнул и, явно привирая, принялся рассказывать отдельные случаи из своей ухажерской практики.
Василий Николаевич сидел и слушал, — губы улыбались сами по себе, в глазах сонно перебегали искры ленивой насмешливости, но недоумение все росло. Он не мог отрешиться от странного ощущения: ему казалось все время, что рядом с ним сидит не Петухов, тот самый Петухов, с которым он когда-то играл на гимназическом дворе в чехарду, — а какой-то средний пассажир российского трамвая, самое загадочное и постороннее существо на свете, и, торопясь, раскрывает перед ним свои самодовольные идиотские недра. Резал глаза нелепый большой университетский знак на сером пиджаке, удивляли давно забытые словесные фиоритуры. Мало-помалу становилось скучно.
— Чай пить! — мрачно позвала Нина Николаевна из столовой.
— Как у вас уютно! Сразу чувствуешь женскую руку… Прекрасную женскую руку, одухотворяющую, так сказать, все, к чему она ни прикоснется. Н-да. Мы вот спорили с вашим братом о любви (Василий Николаевич удивленно поднял глаза)… Я убежден, Нина Николаевна, что вы будете на моей стороне. «Но нет любви, и дни ползут, как дым»… Не правда ли?
Петухов необыкновенно осторожно прикоснулся носком сапога к ботинку Нины Николаевны, но встретил в ответ такой изумленный и брезгливый взгляд, что поспешил убрать ноги под стул.
— Вам крепкий или средний?
— Кре… Средний. Мерси! Вы позволите?
— Что ж так сидеть? А, господа? Двинем куда-нибудь ознаменовать встречу… Какой здесь кабачец пошикарнее, Базиль?
— Право, не знаю. Да и не стоит. Я устал, а сестра не любит.
— Пуркуа? Можно вызвать автомобиль, заказать кабинет… Кутить так кутить. Ставлю на баллотировку! Только чур, условие — я угощаю…
— Нет, брось. Спасибо… Ты зачем, собственно, в Петербург приехал? — перевел разговор Василий Николаевич, рассматривая с легкой тоской лоснящееся лицо сидящего против него постороннего человека, тянувшего в себя со свистом чай.
— Зачем приехал? Друг мой!.. Я, как тебе отчасти известно, с пятого класса, т. е. слава Богу, семнадцать лет служу музам. И, увы, как тебе безусловно известно, меня за пределами Тамбова и его уезда ни одна собака не знает. Питер — центр: сто редакций, тысячи рецензентов, десять тысяч комбинаций. Ком-пренэ?
Петухов хитро подмигнул другу, погрузил свою ложечку в вазочку с вареньем и отправил ее к себе в рот.
— Ах, вот что? — улыбнулся Василий Николаевич. Он вспомнил, что, действительно, когда-то, бесконечно давно, Петухов писал сонеты, другой его друг, Ника Плющик, увеличивал cartes postales[1], а сам Василий Николаевич очень художественно выпиливал рамки. — Служили музам…
— Ты, кажется, удивлен? — Лицо неожиданного Петрарки исполнилось снисходительной иронии. — Впрочем, кое-что со мной. — Он бережно прикоснулся пальцем к боковому карману, торопливо допил чай и привычным движением вывалил на стол грязную пачку завихрившихся газетных вырезок и листочков.
— Вот.
Нина и брат переглянулись. Что ж? Пусть хоть балаган… Но балагана не было. Было просто невыносимо скучно и противно. Точно средняя овца, кое-как прожевавшая полфунта страниц из Апухтина, Надсона и Лохвицкой, обрела вдруг дар тусклого обесцвеченно-плоского слова и заблеяла на одной ноте:
…
Долго читал, одно за другим. Минут двадцать — не меньше. Но Василию Николаевичу показалось, что часа четыре, а Нине — что с прошлой пятницы.
Когда он наконец замолчал и победоносно насторожил уши, привыкшие к добродушным и увесистым уездным комплиментам, в комнате наступила неловкая тишина.
— Здорово! — сказал наконец Василий Николаевич, избегая взгляда сестры. — Ишь, сколько ты, брат, накатал…
Нина ничего не сказала. В упор уставилась на поэта и еще раз едко подумала: «Болван».
«Осел! Как он смел лезть своими ногами! Тоже поэт… Удивительно, как таких олухов печатают. Приехал в Петербург. Как же! Тут тебе покажут. Будьте покойны…»
Эта мысль ее несколько успокоила, но наглый табачный дым, потянувшийся из-под двери, и вновь заскрипевшее в ушах самодовольное блеяние Петухова пробудили едва преодолимое желание распахнуть дверь и крикнуть: «Эй вы, животное, убирайтесь отсюда вон!» — Нельзя… Она порывисто поднялась с места и, бессильно усмехаясь, ушла на кухню.
Василий Николаевич должен был страдать один. Человек из трамвая прочел еще дюжины две листочков — стихотворения в прозе, новеллы, баллады и все такое. Прочел две тщательно подклеенные на толстой бумаге рецензии о каких-то своих «Искрах души»: «Приветствуя молодое дарование нашего даровитого местного поэта, горячо рекомендуем его вниманию наших читателей…» На часах пробило половину двенадцатого.
— Я тебя не стесню, Базиль, если переночую, а? А то далеко, брат, переть.
— Нет, нет, пожалуйста, — с тоскливым радушием пробормотал Базиль.
Василий Николаевич сделал вид, что ложится рано, но эта невинная хитрость не помогла. Друг разделся, лег и, блестя во тьме непотухающей папиросой, перешел к анекдотам. Анекдоты были вроде фотографий парижского жанра — до тошноты циничные, нелепые и грубые. Надо было оборвать, но хозяин не решился и попросил только, чтобы потише, а то сестра услышит…
К двум часам Петухов заговорил о гимназии. Василий Николаевич несколько оживился и тоже вспомнил два-три выброшенных из памяти за ненадобностью случая. Около трех часов, после продолжительной паузы, друг наконец спросил:
— Слушай, Базиль…
— А?
— У тебя нет в Питере подходящих знакомств?
— Каких?
— Литературных… Ты ведь всюду вращаешься…
— Нет, — злорадно ответил Василий Николаевич, натягивая на глаза одеяло.
— А у Нины Николаевны?
— Нет.
— Гм… — гость вздохнул и потушил папиросу.
— А у твоих знакомых?
— Нет! — еще злораднее ответил Василий Николаевич.
— Тэкс… Ну, спокойной ночи.
— Приятных сновидений. — Василий Николаевич язвительно улыбнулся под одеялом и через минуту уснул.
Прошло две недели. Брат и сестра сидели после обеда за столом и, с привычным уже для них сладострастием злобы, говорили о друге.
— Это дико, Васька! Мы проходим через сотню измов, спорим о судьбах мира, свысока смотрим на обывателя, считаем себя внутренне свободными, гордимся этим, верим только своему чувству выбора, уму и вкусу, и вдруг первый встречный хам делает из нас половик для вытирания своих идиотских ног… Влезает с улицы в дом, невыносимо оскорбляет изо дня в день глаза, уши… обоняние, — Нина вспомнила ужасный шипр и окурки на всех столах, — и мы ничего не в состоянии сделать… Гадость!
— Но что же с ним делать? — раздраженно спросил Василий Николаевич.
— Выгнать!
— Ах, Нина… Не могу же я. Ведь это все-таки не кошка, забежавшая с черного хода.
— Хуже… Если ты не можешь, я могу.
— Как? — Василий Николаевич с тревожной надеждой посмотрел на сестру.
— Очень просто. Напишу письмо: милостивый государь, брат мой человек деликатный и рохля. У вас с ним решительно ничего общего нет, мне лично вы противны. Вы человек бездарный, навязчивый, некультурный, ничего не делающий и потому не щадящий чужого времени…
— Курящий… — подсказал Василий Николаевич.
— Ты вот смеешься, а я напишу. Ей-богу, напишу!
— Не напишешь, Нина. Нельзя.
— Почему нельзя? Если этот болван сам не понимает, шляется каждый вечер, не замечает, что его едва выносят, читает все письма у тебя на столе, засыпает пеплом твою работу, остается ночевать даже тогда, когда ты говоришь, что ты нездоров, — как с ним можно поступить иначе?
— И все-таки нельзя.
— Почему?! — Нина готова была заплакать от злости.
— Потому. Разве он виноват, что он такой? Зачем оскорблять напрасно человека…
— А я виновата, что он такой? Или ты виноват?.. А нас он не оскорбляет? Значит, любой прохожий со свиным затылком, случайно познакомившийся с тобой в бане, может прийти к тебе в дом. Придет, развалится в кресле, положит тебе ноги на плечи, начнет ругать всех талантливых людей бездарностями, а свою бездарность навязывать, как гениальность, — и ты — ничего?.. Ты — ничего?!
Василий Николаевич удивленно посмотрел на сестру и промолчал. Однако! Чтобы Нину превратить в тигрицу, — это действительно надо того… Как быть? Жена швейцара, которая готовит им обед, в шесть часов уже уходит. Не отпирать совсем? Нельзя, — вдруг кто-нибудь интересный придет или по делу. Написать, что уехал в Финляндию? Не поможет. Справится у дворника и прилезет… Еще хуже. Вечером как раз должны были прийти несколько близких знакомых. Притащится Петухов, будет всем мешать, хлопать Василия Николаевича по плечу, плоско и бездарно врать, ругать петербургские литературные кружки (еще бы!), читать свои «новеллы»… Неловко. Черт его знает, как все это глупо! — Василий Николаевич смахнул со стола крошки и беспомощно посмотрел на свою ладонь.
— Что с тобой, Нина? — спросил он, подняв глаза на сестру. Она необыкновенно лукаво улыбалась, точно захлебывалась в улыбке, и с глубоким удивлением радостно повторяла:
— Какая я дура! Ах, какая я дура!
— Да в чем дело?
— Нашла!
— Не может быть…
— Нашла!
— Не может быть…
— Нашла! Нашла! — Она вскочила с места и, как ветер, завертелась по комнате.
— Что нашла?
— Стоп! Я хорошенькая, Васька!
— Допустим.
— Не допустим, чучело ты этакое, а факт.
— Пусть факт, — улыбнулся, ничего не понимая, Василий Николаевич.
— Раз. Твой друг ухажер? Два. Я его слегка подогрею… Три!
— Ты? Его?
— Да, его. Противно, но что же делать? Он ничего не поймет и пересолит. Четыре! Я возмущаюсь. Пять! Жалуюсь тебе — шесть! И мы его вы-ста-вляем… Семь! Понял, а? Разве я не гениальная женщина?
— Гениальная, — удивленно улыбнулся Василий Николаевич, — только…
— Что только?
— Разве ты сумеешь?
Нина Николаевна повернулась на каблучках, снисходительно посмотрела на брата и расхохоталась…
Хитрый план Нины Николаевны, который пришел ей в голову в минуту отчаяния, оказался совершенно ненужным. Все завершилось так же просто, как и началось. Можно сказать, классически просто.
В ту пятницу, когда к Василию Николаевичу собрались гости и он, как обреченный медленной пытке, весь вечер ждал друга, — друг не явился. Не явился он и в следующие три дня, а на четвертый пришло письмо, — городское, в том же сиреневом конверте в клетку, с печатью, завитушками и пр.
«Дружище Базиль! Очаровательный Питер в качестве столичного города полон соблазнов, я, признаться, пожуировал и профершпилился вдребезги. Жду из провинции подкрепления, а пока что, будь добр, пришли четвертную ассигнацию, которую не премину вернуть в ближайшем будущем. Между прочим, поздравь, — продал на четырнадцать рублей стихов… Журнальные сферы меня совершенно разочаровали, однако сдаваться не намерен и твердо держусь бессмертного девиза тургеневского воробья: „Мы еще повоюем!“ Твой друг Димитрий».
Василий Николаевич оторвал чистую половинку от сиреневого в клетку листочка и, не давая себе остыть, не без иронии сейчас же ответил:
«Дружище Demetrius!
Двадцати пяти рублей тебе выслать не могу, так как собираюсь купить на выставке ангорского кота, на покупку которого отложил как раз эту сумму. Что касается до журнальных сфер, то ты прав — они у нас действительно того… Хотя в данном случае к ним следует быть снисходительнее. Твой друг Базиль».
Результаты решимости Василия Николаевича оказались превосходными: Нине Николаевне не пришлось брать на себя муку делать вид, что друг брата нравится ей больше, чем любой трамвайный контролер, — служитель муз исчез сразу и безвозвратно. Правда, был еще один аккорд: неделю спустя почтальон еще раз принес знакомый сиреневый конверт. Нина Николаевна вырвала письмо из рук брата и, пародируя «блеяние друга», задыхаясь от еле сдерживаемого смеха, прочла:
«Милостивый Государь, Василий Николаевич! Ежели в виде ничтожной дружеской услуги попросил у Вас жалкий четвертной билет и ежели бы Вы, не имея возможности исполнить просьбу, отказали — это было бы досадно, но понятно. Ваш же ответ свидетельствует о том, что Вы в затхлой и черствой петербургской атмосфере лишились даже чувства примитивной джентльменской этики и зазнались. Прошу Вас исключить меня из списка не только друзей Ваших, но и знакомых, и, кстати, напоминаю Вам одну старую французскую истину: „Rira bien, qui rira le dernier“, что по-русски, как Вам известно, значит: „Придет коза до воза“.
Известный Вам Димитрий Петухов».
<1914>
Примечание
19. С. 13–16.
— для характеристики героя рассказа Дмитрия Петухова немаловажно, что, подписываясь или представляясь, он употребляет устаревшую форму своего имени, которая уже в XIX веке приобрела оттенок высокопарности и претенциозности. Здесь можно вспомнить «Даму с собачкой», где жена Гурова называет его «Димитрием».
Вейнингер О. (1880–1903) — австрийский писатель, автор нашумевшей книги «Пол и характер».
«Но нет любви и дни ползут, как дым…» — неточная цитата из стихотворения английского поэта Фр. Вильяма Бурдильона «Ночь смотрит тысячами глаз…» (в переводе Я. Полонского).
(фр. comprenez) — понимаешь.
…бесконечно давно, Петухов писал сонеты <…> Служили музам. — Можно полагать, что в качестве прототипа Петухова Саша Черный избрал приятеля своей житомирской молодости — Сергея Полинского (1882—?), сотрудничавшего одновременно с ним в газете «Волынский вестник». В последнем 40-м номере газеты от 19 июля 1904 года было помещено стихотворение С. Полинского с посвящением А. М. Г-у (по-видимому, А. М. Гликбергу):
Дума
Посв. А. М. Г-у
В 1913 году за год до появления в печати рассказа «Друг» С. Полинский выпустил в Нижнем Новгороде книгу стихов «Песни грусти и любви», написанную в прежней, выцветшей еще в прошлом веке манере. Не исключено, что автор послал ее в подарок другу юности.
«Искры души» — в этом названии Сашей Черным дана квинтэссенция банальной, эклектичной, уныло-экзальтированной зауряд-поэзии рубежа веков. Ср. например: К. К. Роше «Поэма души» (1906) или Т. Мятлевой «Искры свободного чувства» (1902).
Rira bien, qui rira le dernier (фр.). — «Хорошо смеется тот, кто смеется последним» — строка из басни Ж. Флориана «Два крестьянина и туча», ставшая крылатой.
— проигрался в карты, арготизм от нем. verspielen — проигрывать.
1 Почтовые открытки (фр.).