«Ох нет, — ответил сумрачно
Хозяин бардадымовский.—
Какое, к бесу, счастие…
Теперь, когда по городу
Пришлось в тройной пропорции
Весь день с утра гонять,—
В такую мерихлюндию
Впал пес от одиночества,
Что воет, словно каторжный,
…
Консьержка — баба добрая,
И глуховата, к счастию,
Но вот жильцы ругаются,
Грозятся, чертыхаются,—
Ведь стены-то картонные,—
Собачью эту музыку
Велят искоренить…
Я граммофоны-радио
С душевным содроганием
Ведь слушаю, не жалуюсь,—
Но что ж, в чужом отечестве
Не будешь рассуждать…
На полчаса воротишься
В жилье свое пустынное,—
Мой Бардадым, как бешеный,
Танцует вкруг меня…
Визжит, скулит и тявкает,
Оближет руки, бороду,
В глазах немая жалоба,—
Почти что говорит:
„Хозяин! Ангел! Золото!
Зачем, как пес, ты носишься
Я к чашке не притронулся,
Выл три часа с отчаянья,
Уйдешь, — опять до вечера
У двери буду выть…“»
Хозяин крякнул горестно
И посмотрел в окно:
«Придется, — что поделаешь? —
В Нормандское именьице
К консьержкиному дядюшке
На этих днях свезти…»