В глухом углу сада, в глубине липовой аллеи, жалобно кричала птица. Хлопала крыльями, дергалась и шипела… Гриша навострил уши, прислушался: «Что за штука такая?» И побежал вдоль огородной сетки на крик.
Вот так история! В гамаке, между двумя старыми липами, бился скворец. Запутался, до половины провалился в петлю — ни взад ни вперед.
— Постой, постой… Не брыкайся, сейчас я тебя распутаю.
Скворец был умный: не испугался маленьких рук мальчика и покорно позволил сложить крылышки и вытащить завязнувшие лапки.
— Вот и свободен. Лети, куда хочешь. А гамак, дружок, совсем не для тебя. Качайся лучше на ветках…
Скворец взлетел на зеленевшую над гамаком лозинку, внимательно наклонил шейку и вдруг, представьте себе, тоненьким человеческим голосом заговорил:
— Спасибо, мальчишка. Вот уж никогда не забуду!
Гриша так и присел:
— Ты умеешь говорить?! Ах ты, Боже мой!..
— А почему бы старому скворцу и не говорить? Наслушался, как люди вокруг трещат, — и перенял. Штука нетрудная… Что ж тебе, мальчик, подарить за твою услугу?
— Да ведь ты ж птица. Велосипеда все равно не подаришь, а так — у меня все есть.
— Велосипеда не могу, это правда. Ты что-нибудь полегче придумай…
Гриша задумался. Посмотрел вдруг на лапу скворца, которой тот расправлял перышки, и спросил:
— Что у тебя на лапе за колечко? Как оно к тебе попало?
— Секрет. Колечко, брат, особенное.
— Почему особенное?
— Стоит с ним вокруг какого-нибудь места облететь или обежать, ну, хоть вокруг вашей усадьбы, и все живое, все, кто в усадьбе живут, — и люди, и всякая животная тварь — сразу вернутся в свое детство. Станут маленькие-премаленькие…
Мальчик захлопал в ладоши:
— Ты правду говоришь?!
Скворец обиделся:
— Это сороки врут. Скворцы — птицы серьезные.
— Извини, пожалуйста. Я не знал… Слушай, ты такой умный, умнее… страуса! Подари мне это колечко. Подари, — подари, подари! Ну, пожалуйста…
Скворец покрутил шейкой.
— Жаль.
— Ну, дай хоть на неделю. Я верну… Дай, птичка, дай, мое золото… Я тебе каждое утро сладкую булочку приносить буду. И изюм. И гречневую кашу…
— Уговорил. Только помни: если захочешь позабавиться, — обегать надо вокруг усадьбы слева направо, а то ничего не выйдет. Помни же, на неделю…
Скворец сбросил клювом с лапы кольцо, захлопал крылышками и полетел в чащу, — Бог его знает, какие у него там дела были…
Ах, как колотилось у мальчика сердце! Осмотрелся — ни души, и помчался вокруг парка вдоль старой стены, слева направо, пока не сомкнулся круг у самого гамака под липой.
Гриша осторожно подкрался к дому. Двери и окна настежь. Взрослых точно сквозной ветер выдул. Из столовой доносился детский писк. Кто это там пищит?
Гриша заложил руки за спину и осторожно подошел поближе:
— Здравствуй, козявка! Как тебя зовут?
— Наташей. И совсем я не козявка.
Мальчик вздрогнул. Конечно, это она! Маму ведь тоже зовут Наташей. И у девочки точно такие же панталончики с рубчиками, юбочка колокольчиком и вздернутый бойкий носик, как у мамы на карточке.
— А ты кто такой? — спросила девочка.
Мальчик обиделся и глубоко вздохнул.
— Я — Гриша. Твой сын. Разве ты меня не узнала?
— Глупошти. Мой шын шавшем другой.
Она вытащила из картонки замусленного клоуна и показала его Грише.
— А кукла моя дочка. У нее корь. Пошторонишь, пожалушта, не заслоняй ей швет…
Гриша посторонился. Что с ней, шепелявкой, делать, если не узнает? Она разрыла в мягких тряпках ямку, уложила куклу и стала напевать песенку, знакомую Грише еще с раннего детства:
А на мальчика, стоящего перед ней, даже и не взглянула больше. Мало ли их, мальчиков, на свете.
Гриша совсем надулся. «Хорошая мама, — деревянный паяц ей сын, а я будто пробка, которая на полу валяется».
В кабинете кто-то отчаянно запищал. Он подкрался к дверям и посмотрел в щелку: дядя Вова! — Сразу его узнать можно было: чубик над лбом, круглая головешка и вишневая родинка над левым глазом… Он лежал в бельевой корзинке и отчаянно болтал голыми пухлыми пятками, а щенок изо всех сил тащил из-под него пеленку.
Гриша шлепнул щенка, тот радостно обернулся, подпрыгнул и лизнул мальчика в нос. Слава Богу, хоть этот узнал. «Тузик, Тузик! Ах, ты собачий младенец…»
— и тех ловить перестал. И вот тебе на — щенок. Только напрасно Гриша думал, что щенок его узнал, — просто вошел в дверь новый человечек, отчего же его не лизнуть в нос?
А где же папа? Ага, вон там в углу на ковре строит карточный домик. И такой же серьезный, как всегда. Только волосы золотистые, а медальончик на шее тот же самый — синяя эмаль с белым ободком.
Гриша подошел и опустился на ковер рядом. Спрашивать уже ни о чем не решался. Папа покосился на Гришу:
— Ты племянник садовника? Который вчера приехал?
— Нет. — Гриша чуть не заплакал с досады. — Сам ты племянник садовника.
— Не хочешь и не надо. Кукса какая. Не смей дышать на мой домик. Дыши в пол.
Гриша рассердился. Дать ему шлепка, что ли? Неудобно, все-таки он вроде папы…
Мальчик топнул ногой по ковру — карты рассыпались, и побежал скорей на кухню.
У дверей обернулся: опять строит. Такой уж характер.
— точь-в-точь, как у кухарки, — стояла перед скамейкой и лепила из песка пирожки.
— Здравствуйте, Дуняша. Что у вас на обед сегодня?
— А ты почем знаешь, что меня Дуняшей кличут?
— Вот так и знаю. На первое — перловый суп?
— Никакой не перловый. Суп из герани на первое.
— А на второе?
Дуняша со вкусом вытерла кончиком фартука нос и задумалась.
— Не знаю. — Она показала ему замазку и горку толченого кирпича. — Ленивые вареники разве сделать?
Что будет на третье, Гриша и спрашивать не стал. Крем из толченого стекла, должно быть.
— А где няня?
— Кака така няня?
— Агафья! «Она тоже теперь, верно, маленькая», — подумал мальчик.
— Агафья там, под лестницей. Кукольные рубашки стирает.
Под лестницей на табуретке стояла суповая миска из любимого маминого сервиза, и в ней маленькая нянька, засучив рукава, подсинивала какие-то крохотные тряпки.
— чего ж с ними стесняться, если они ничего не понимают.
— Разве можно в суповой миске стирать, кикимора?
Девочка так и взвизгнула:
— Я кикимора? Да ты откуда, Таракан Иванович, взялся-то?
— Я мамин сын, — обиженно огрызнулся Гриша. — Ты сама всегда ворчишь, когда непорядки. Отдай миску!
— Когда же я на тебя ворчала это? Лапы прочь! Не то так тебя мокрой рубашкой и двину.
Гриша отскочил: кончик кукольной рубашки задел его по уху. Драться с ней? Стыдно. Она же совсем маленькая…
А из кабинета неслись визгливые крики, будто пять поросят из граммофонной трубы визжали.
Мальчик помчался в кабинет, за ним Агафья и Дуняша.
Дядя Вова натворил беды: выполз из своей корзины, дополз до карточного дома и бухнулся в него всеми четырьмя лапами. Папа, — сам серьезный папа! — ревел и тянул его за хвост рубашки прочь, щенок тянул за штанишки папу и визжал, мама стояла над ними и, заливаясь слезами, хлопала куклой то папу, то дядю Володю, то щенка. Агафья вступилась за маму, Дуняша за папу, — Гриша уж и не знал, за кого вступаться.
— Цыц! Сейчас же цыц… Я здесь самый старший.
— Ах, ты самый старший! — папа схватил с подоконника колоду карт и бросил ее в Гришу.
— Самый старший?! — закричала мама, набрала в рот из банки для золотых рыбок воды и обрызгала мальчика с ног до головы.
— Самый старший!
Агафья уколола его сзади вязальной спицей, Дуняша, как сердитый бычок, ударила его головой под ложечку, и даже щенок, даже он, единственный, кто его узнал, — схватил шнурок от Гришиной туфли и начисто его оторвал… Бедный Гриша стал отступать к шкафу, быстро скользнул за дверцу и захлопнул ее за собой. Ух, как они колотят по шкафу, — будто в бочке по железной крыше катишься. А за что? За что они на него напали? Что он им сделал?
— можно было немножко и поплакать.
Никогда мальчик не думал, что столько с малышами забот. Только успокоились, расселись по своим уголкам, как опять началось.
Щенок занозил лапу старой граммофонной иглой, которая валялась на полу, и во время операции такой подняла визг, точно Гриша у него зубами кишки вытягивал.
Дядя Вова стянул за угол с ломберного столика скатерть. Разбил любимую папину пепельницу, — это еще ничего! Со стола слетела на пол английская бумага для мух, дядя Вова сел на нее, не мог отодрать и стал кричать, щенок наступил сбоку лапой и тоже приклеился… Пока Гриша их теплой водой отмывал, они же его лапами в живот били… Извольте радоваться!
Няня вздумала завивать у маминой куклы волосы. Накалила на спиртовке щипцы и прижгла на кукле все кудряшки, так что она стала похожа на барашка, которым чистили каминную трубу. Мама отказала няне от места, няня показала ей язык, а потом обе стали реветь и тянуть куклу в разные стороны.
— к счастью, Гриша не растерялся, приволок из передней новое папино пальто, бросил его на огонь, а сверху навалился сам. Малыши обрадовались и стали поливать Гришу молоком, квасом, водой из-под золотых рыбок. А щенок… Что сделал щенок, лучше мы и говорить не будем. И все гудели, как сорок восемь пожарных автомобилей: гуп-ряп, гуп-ряп!
Мальчик поднялся с пола — сердитый и мокрый, сконфуженно повесил папино пальто на вешалку и поплелся в столовую. Что с этой бандой делать? А они все потянулись за ним, как утята за уткой… Какое он еще представление им устроит?
Стоят — молчат. У кого палец во рту, у кого — целая пятерня. И вдруг началось.
— Хочу кушать! — капризно захныкала мама.
— Пришел большой… Пожары устраивает, а ест не давает, — угрюмо забубнил папа.
— Давай есть! — сердито дернула его за курточку маленькая кухарка.
— Сам, небось, напитался, — крикнула няня, подбоченясь… — Бесстыдник этакий!..
А щенок задрал мокрый нос к потолку и отчаянным голосом взвыл на весь дом:
— У-у-у! Молоком пожар тушили… Все молоко в ковер ушло… Что же теперь нам пить-есть?!
Гриша бросился к буфету: кроме сухой булки и засахаренного смородинного варенья — ничего. На нижней полке нашел в банке остатки сгущенного молока. Размешал с вареньем, намазал на хлеб и заткнул наскоро всем рты…
… Что с этим делать? Кухарка крохотная, — кроме супа из герани ничего приготовить не может.
Помчался на птичий двор и в хлев, — авось хоть яиц немного соберет, да как-нибудь подоит корову. Все-таки легкая провизия…
Но на птичьем дворе ни одной взрослой курицы не было, — только цыплята канареечными шариками с голодным писком посыпались к нему из всех углов. Гриша вынул из кармана кусок хлеба, покрошил им и побежал в хлев. Увы, так он и думал: корова превратилась в телушку, — знакомое черное пятно на боку, мохнатые светлые ресницы, — и, жалобно мыча, повернула к мальчику голову: «Му! Молока… Где моя ма-ма?..»
Гриша схватился за голову… Побежал на огород: редиска, лук, бобы. Тыква такая дурацкая, все не то, все не то. Ах, как трудно без взрослых жить!
Подкрался снова к дому. Боже мой, — из раскрытых окон доносился такой визг и плач, будто Баба Яга их всех головой в угольный мешок всовывала. Он заглянул с веранды в окно. Господи! Перемазанные вареньем малыши, как раки из корзины, расползлись по ковру и пищали. Ну, конечно, — у них разболелись животы… Шутка ли, всю банку съели. Щенок, сунув голову в камин, визжал и корчился: должно быть, у него морская болезнь начиналась…
Гриша нащупал в кармане железное колечко, повертел его в пальцах и захныкал. Как теперь их всех расколдовать? Горе-то какое…
И, размазывая на ходу кулаком струившиеся по щекам слезы, побежал к гамаку.
— Скворушка! Где ты там? Беда у нас случилась…
Из липовых листьев высунулась знакомая темно-серая головка:
— Ау! В чем дело, мальчик?
— Расколдуй их, пожалуйста!.. Я тебе две недели все свои утренние булочки приносить буду. Вот оно, твое колечко.
— Что так? Взял на неделю, а через три часа назад. Ну, ладно. Расколдую и без булочек. Вот, смотри…
Скворец взял колечко в клюв и полетел низко над травой справа налево, в обратную сторону. Через минуту птица подлетела к гамаку.
— Готово. Ступай домой — и никому ни слова. Все в порядке.
— из столовой доносился голос большой, настоящей мамы:
— Ничего не понимаю! Кто все варенье съел? Почему от ковра спиртом пахнет? Почему пальто на полу валяется?
Недовольный голос взрослого папы отозвался:
— Пепельницу мою расколотил кто-то… И новое пальто все в молоке… Черт знает что такое! Гриша! Иди-ка, дружок, сюда.
Но милая, справедливая няня вступилась:
— Да он, батюшка, и не был тут. Все по парку носится. Кот, должно быть, чужой в окно вскочил и накуролесил.
Папа себя только по коленке хлопнул:
— Странный кот… Варенье из запертого буфета выудил, пальто снял и измазал… Скажи ты на милость!
Что ж няне за чужих котов отвечать. Мало ли какие бывают.
Высунулась она в окошко, посмотрела во все стороны и крикнула наугад в кусты:
— Гришенька! Куда ты там запропастился? Обедать, милый, иди.
Из густого шиповника около самого дома тонкий Гришин голосок ей сконфуженно ответил:
— Сейчас…
Надо было ему еще свою растрепанную курточку в порядок привести. А что им сказать?.. И слов никаких в голове не было. Ведь все равно ничего им не объяснишь толком в этой истории…
<1932>
ИР. 1932. № 34 (380). С. 1–4. Подзаголовок: Посмертная сказка для детей Саши Черного.