Мимо окон проходят чужие, равнодушные люди с палками и зонтиками в руках. Часто встречаешься с ними, сидишь безмолвно рядом от станции до станции в вагонах трамвая и метро. Но иногда то тот, то другой новый человек приходит в дом, улыбается, шутит, весело тебя разглядывает, и сразу чувствуешь себя с ним точно с давно знакомым пуделем. Обиды никакой, одно удовольствие. И еще какое удовольствие!
Как-то отец Игоря пришел перед обедом с маленьким круглым человеком. Звали его Альфонс Павлович Жиро, — имя, отчество и фамилия тоже были какие-то кругленькие и вполне к нему подходили. Подстриженные с сединкой усы, добродушные острые глазки, пробор ровной грядкой, плотный пиджачок, с одной, словно кнопка, прижатая к животу, пуговицей, веселый розовый носик. И взрослый (усы ведь седые), и будто только вчера лицей кончил.
Мама быстро сняла в коридоре кухонный передник, поправила перед зеркалом развинтившийся чубик и пришла познакомиться.
— Это Альфонс Павлович! Помнишь?..
Как ей не помнить… Хоть и никогда в жизни его не видала, но сколько раз и она, и Игорь слышали о нем, о петербургском Альфонсе Павловиче, который учился с отцом Игоря в Лесном институте. Не только учился, жил вместе на Выборгской стороне в. одной комнатушке, питался общей чайной колбасой и для развлечения вместе со своим приятелем обучал хозяйского кота жевать табак…
Игоря тогда и на свете не было, с ангелами еще в пятнашки играл. Но не раз, слушая рассказы отца, он вздыхал и завидовал: вот бы и ему тогда пожить со своим студентом-отцом и Жиро на полной воле… Пуговицы бы он им пришивал, боксировали бы все втроем вместе. Мало ли удовольствий…
Но и седоватый Альфонс Павлович был приятен. По-русски, хоть и француз, говорил четко и звонко: не надо себе с ним язык ломать и складывать на чужом языке колченогие, дубовые фразы. За ворот Игорю сейчас же сунул он исподтишка лимонное зернышко — другой три года будет знаком, а этого не сделает.
Обедали оживленно, будто и не в скучной столовой с хозяйскими прабабками на стенах, а в лесу, на лужайке. И закуски принес с собой отец Игоря особенные: должно быть, «лесные» студенты всегда такие ели. Фаршированный перец в томате, маленькие рыжики, которые все из-под вилки ускользали, еще тепленькие пирожки с капустой, пакетик с рахат-лукумом. И узенькую бутылочку с рябиновой водкой… Впрочем, бывшие студенты нашли, что эта рябиновка вроде настойки на божьих коровках. Можно ли ее с шустовским нектаром сравнить! Игорь даже и сравнить не мог: той не пил, а этой не дали.
После обеда уселись на диване, под Жиро так пружины и охнули. Он подогнул под себя маленькую ножку, закурил и, продолжая разговор, начатый еще в трамвае, плавно заговорил:
— «Судьба играет человеком»… Встретились мы с тобой в писчебумажной лавке. Могли и еще десять лет жить в одном районе и не встретиться. Я у себя дома, во Франции. Ты — новый гость. И пока устроишься, немало побарахтаться придется. Вот я повторяю, чтобы и твоя жена слышала, решать ведь все равно ей придется. Игорь, по глазам вижу, конечно, на моей стороне будет. Правда?
— Правда, — ответил быстро Игорь.
И подумал: «А вдруг француз предложит поехать всем вместе в Африку и там рябиновый завод для чернокожих открыть? Вот здорово бы было!»
— Чудесно. В часе езды на север от Парижа у меня именьице. Усадьба. Дом, флигель, огород, пруд, парк. Куры, корова и прочие полезные жители. Персонал, кроме садовника-бельгийца, русский. Укладывайтесь и переезжайте пока что. Меня ничуть не стесните, я уже говорил. Я на все лето уезжаю по делам в Марсель. И только рад буду, если вы, — обратился он к маме Игоря, — там за всем немного присмотрите… Вы с хозяйством знакомы?
— Да… — ответила она и покраснела. — У нас была под Харьковом небольшая усадьба.
Дальше разговор пошел несуразный. Отец уверял, что это неудобно, что они будут в тягость, «с какой, мол, стати»… Альфонс Павлович сердился и говорил, что это глупо, что ему, напротив, очень-очень выгодно, если они поедут… И только мама, мудрая мама, молчала: лицо ее просияло улыбкой, а в глазах показались и медленно поползли по щекам крупные слезы: так летом иногда бывает — и солнце, и дождик в одно время…
Альфонс Павлович вскочил с места, поцеловал обе мамины ручки, потом расцеловался нос в нос с отцом, потом зажал голову Игоря под мышкой, будто собирался ее отвинтить.
— А ему как хорошо будет! Смотрите, какой он у вас: будто стручок бобовый. Желтый, длинный… Что же тут в клетке сидеть!
— Совсем я не желтый.
— Ну, зеленый. Это тоже, брат, для мальчика цвет не подходящий…
не будет.
Улучил минуту и подошел в передней к маме.
— Ты мне позволишь?
— Что, Игруша?
— Прощальный кутеж сделать… Рахат-лукум остался. Орехи в буфете. У меня тут на улице своя компания есть… Мы будем кутить тихо… Можно?
— Можно, можно. Сегодня все можно…
Ушли. Кивнули в окно, взяли такси и укатили. Мальчик достал из буфета тарелочки и орехи. Пересчитал орехи и кусочки рахат-лукума. Хватит на всех! Один кусочек даже лишний остался — подумал и съел.
Через несколько дней все было уложено до последней пуговицы. Привыкли укладываться, — не в первый раз. Игорь завернул в газетные бумажки фамильный фарфор: гарднеровское блюдечко без чашки, веселого мастерового-гармониста, пузатый заварной чайник с розаном, три синих щербатых блюдечка для варенья. Все это русское добро, переезжавшее с ними из страны в страну, осторожно рассовал между своими тетрадками, альбомом с марками и учебниками. Затянул аккуратно свою плетушку ремнем и, когда такси тронулось с места, поставил корзиночку к себе на колени с такой осторожностью, точно соловьиные яйца в ней вез.
Помахал рукой кувыркавшимся на скамье знакомым детям, консьержке, высунувшейся из окна, починщику фарфора, сидевшему на табуретке у стены… Вздохнул, вот и еще одна страница пестрой детской жизни перевернулась. И до самого Северного вокзала не сказал ни слова. Мама смотрела в другую сторону, думала о своем. А он ни улиц не видел, ни хрипло тявкающих по бокам такси. Только мелькавшие по временам скверы да зеленые деревья вдоль набережной казались ему своими, случайно, как и он, попавшими в огромный город. Смотрел на каждый сквер и думал: больше он «их» парка или меньше? И какая там ограда? И по всем ли лужайкам бегать можно? Или тоже всюду запретительные таблички понатыканы…
У вокзала точно дагомейского короля встречали: суетились, бегали, подъезжали. Носильщики на детских грузовичках разъезжали среди людей, — ни пара, ни газа. Пружина такая под ними, должно быть, на сутки заводится. Подъехал отец на втором такси с сундуками, которых бы на двух верблюдов хватило. Бережно зажав под мышкой свою драгоценную плетушку, Игорь-сунулся было к пестрому игрушечному ларьку против кассы, но испугался… Потеряешься, как мышь в пампасах, вот тогда и попрыгаешь. Даже собачонки на цепочках и те к ногам хозяев жмутся.
Сколько касс — и в каждой по голове, сколько путей — у каждого по бокам два поезда… Мама попросила его постоять у вещей, у входа в комнатушку третьего класса, — мамы ведь всегда в последнюю минуту то шоколад, то мятные лепешки покупают. Он покраснел и храбро остался. Ничего. Вон в углу тоже девочка одна на вещах сидит и даже беспечно ногами по корзине барабанит. Посчитал вещи: двенадцать, под мышкой — тринадцатая. Нехорошее число. Впрочем, раз под мышкой, — не считается. Через полминуты снова пересчитал: одиннадцать! Страшно испугался и оттащил вещи поменьше чуть-чуть в сторону, чтобы легче было в две порции считать. Слава Богу — опять двенадцать… А люди мимо идут-спешат, тащат чемоданы. Курицу понесли в обшитой корзиночке, — одна голова наружу торчит. Должно быть, на дачу везут поправляться. Дети среди взрослых ныряют… и мам их не видно. Вот отчаянные.
Что же это никого нет? А что… если мама забыла, где она Игоря оставила с вещами? Она ведь такая рассеянная… Мальчик похолодел, даже пальцы у него склеились. Побежать ей навстречу? А вещи?.. А если он с ней разойдется? Нет, нет. Надо стоять. Можно будет подойти к первому доброму носильщику, вон тот толстый, наверно, добрый. И сказать: «У меня только два франка. Возьмите. Моя мама пошла за мятными лепешками… Уже три поезда отошло… Она в кофейной шляпке, худенькая, серые глаза… И скажите, пусть поторопится, — я очень волнуюсь».
Но как скажешь? Все французские слова со страха из головы выскочили. И худеньких дам в кофейных шляпках — одна, три, семь… И не сосчитаешь… А он даже не знает, куда они едут! И квартира их в городе уже передана…
К счастью, перед его растерянными глазами вдруг выросла милая, единственная в мире фигурка.
— Мама! Как ты долго!..
— Дурашка… Испугался? В первый раз едем?
— Ничуть не испугался. Три поезда уже уехало, четвертый свистит. Где папа?
— Сзади идет. С Альфонсом Павловичем. Это поезда не наши, наш на последней платформе. Еще четверть часа осталось…
Показался кругленький Альфонс Павлович, улыбнулся в просвете между двумя толстыми дамами, и сразу на душе покойно стало: он француз, он здешний, он все знает.
— выбирай любое. Пошли к одному — никого. Потом почему-то к другому. Ведь вот, говорят, что мальчики бестолковы.
Остановились на третьем. Уселись. Игорь свою корзиночку опять себе на коленки поставил, но Альфонс Павлович засмеялся и положил ее осторожно в сетку над головой.
— Динамит у тебя тут, что ли?
Игорь вежливо улыбнулся. Его душа уже давно улетела вперед, а на мягком диванчике, с салфеточкой на спинке, осталась только окаменелая скорлупка. Он рассеянно простился с Альфонсом Павловичем, как во сне услышал паровозный свисток. Удивленно прочел надпись на дверцах купе: «Не позволяйте детям играть ручкой». Железнодорожный инспектор, должно быть, сам в детстве за все ручки хватался, иначе не стал бы такие глупые надписи придумывать.
Серые дома, серые стены, серые откосы с клочьями курчавой пыли по бокам, мост, платаны, внизу человечки… Заводские бараки и трубы, ржавые бочки на земле, битое стекло, а вперемежку за забором такая веселая, буйная трава и косматая грядка кустов, будто лохматый затылок мальчика, которого не стригли два месяца.
… Будто цыгане какие-то, которым сказали: стоп, снимайте с ваших кибиток колеса и дальше ни с места! На грядках — салат, бобы. Как они поливают? Ведь ступить негде… Должно быть, из оконца высовывают лейку с длинной-длинной шеей. Что ж, хорошо и такую дачку иметь: разляжешься на собственном крылечке, ноги на забор, а по тебе любимая курица ходит, пасется…
У ручья приветливо помахал вершиной, будто зеленым платочком, дуб. За щербатой оградой мелькнула старая, похожая на солидную бонбоньерку, усадьба. Не в такой ли они будут жить?
Пегая корова добродушно подняла морду, махнула хвостом и посмотрела на поезд. Игорь незаметно, чтоб взрослые не засмеяли, помахал ей кончиками пальцев: «Здравствуй, здравствуй!» А может быть, эта та самая, чье молоко каждое утро в Париже к дверям ставили?..
Уже глаза, утомленные неоглядной зеленой и голубой краской, стали нырять в подводное сонное царство; уже голова, сползая по салфетке набок, все чаще стала прислоняться к теплому маминому плечу. Но толчок. Вагон вздрогнул и остановился. Мальчик встрепенулся и спустился по ступенькам на платформу, бережно принимая на растопыренные руки свою драгоценную плетушку с фарфоровыми пустяками и учебниками.
Из всех купе повылезли французы, и сразу они стали совсем другими, чем в Париже: проще, добродушнее. И встречали их совсем уже старомодные родственники — дамы в черных, похожих на деревенские зонтики, платьях, мужчины в просторных пиджаках и соломенных, корабликами, шляпах.
— чуть-чуть в гору — широкий ковер полей, извилистое, обсаженное тополями шоссе, и над ним — взбитые сливки облаков… Где же усадьба? Спряталась за перевалом, подальше от любопытных глаз?..
В автобус набились плотно-плотно. Глаза у пассажиров были веселые, добродушные. Словно одна большая семья вырвалась из города в отпуск. Затряслись на коленях в лихорадке чемоданчики и корзиночки. Застучал по крыше багаж. К ладони Игоря приклеилась носом какая-то, местная путешествующая такса: должно быть, обрадовалась, что новый мальчик в их местах появился.
Как страдающее одышкой чудовище, медленно и тяжело взял автобус гору. За перекрестком дорог показалась кривая, белая лента ограды, церковка с петухом на островерхой башенке, угол каменного сарая и полукругом — лента домишек вдоль шоссе. Приехали.
Левую ногу проточили мурашки, — не пошевельнуть! Игорь обошелся одной правой. Вывалился со своей плетушкой на шоссе. Выгрузили вещи. Чудовище, чихая и рыча, уползло за лесок… Перед глазами чугунные, узорчатые ворота усадьбы: липы, зеленая полумгла, в глубине тихие, белые стены. Незнакомый широкоплечий человек приветливо машет рукой, спешит навстречу.
Душа у Игоря была маленькая-маленькая. Вроде прогретого солнцем тихого одуванчика. А вокруг, после двух тесных парижских комнат и уличного закоулка, — Бог мой, какое раздолье! Будто тебя из темного трюма на зеленый остров высадили… Что смотреть раньше? В парк побежать или к петухам за решетку?
… Глаза добрые, на каблуках подковки, — надо будет с ним потом как следует познакомиться.
— Игорь, Игорь, куда ты?
— В парк, мамуся…
— Смотри, в пруд не свались!
— Когда ж я сваливался? Я сбоку побегаю…
Конечно, не по дорожкам бежали. Ни собаке, ни мальчику это не интересно. Влетели в гущу подсохших сосенок, — так на свободе разрослись, что одна другой солнце заслоняла…
Перелетели через березовую колоду. Пудель обернулся и тявкнул из-за кустов жасмина: сюда! За кустами раскрылся, словно весь выдолбленный в гигантской ноздреватой губке, грот. Над гротом склоняла к мальчику голову толстая, цементная лань. Совсем новенькая, — должно быть, Альфонс Павлович сам себе на именины подарил… По бокам грота сочилась вода, гулко шлепалась с потолка о каменный пол. Игорь подставил голову: восемнадцать капель, больше не мог выдержать. А у входа стояла, вся перевитая вьюнком, скамья со спинкой в виде раковины. «Сюда ночью из пруда русалка приходит волосы сушить…»
Подумал и испугался. Глупости какие, чего бояться! Растянулся было на скамье, чтоб примерить, удобно ли русалке лежать. Но пуделю надоело, он повернул морду и снова тявкнул: дальше!
На полянке пудель стал яростно разгребать лапами взрытый кротовый бугорок… Невидаль какая! В Булонском лесу таких бугорков сколько хочешь… А вот за стволами и луг. По краю — сонная канавка, вся испещренная тополевыми веточками. Вдали, среди сочной травы в кольце сквозной кашки и лютиков, как огромный рыжий пион, застыла корова. Подняла морду, лениво посмотрела на мальчика. В ярком солнечном свете ему почудилось, что корова смеется. Совсем, как та — на коробочке с треугольными сырками… Из-за плотной спины вытянулся сынок-теленок. Чистенький-чистенький. Будто только что из ванны. Подойти поближе? А вдруг корова даст тумака?
Позволил издали посмотреть на плавящийся на солнце пруд и стал сердито на мальчика лаять: назад, назад!
Ему, пуделю, тоже ведь интересно на новых людей посмотреть, обнюхать их сундуки, попрыгать перед приезжей симпатичной дамой. И еще надо было мальчику птичий двор показать, познакомить его со своим другом — цепной собакой, свести на кухню, к хозяину-садовнику, показать флигель, водокачку…
Да и знакомый милый голос звал Игоря, звенел из глубины парка:
— Игорь! Несносный мальчик… Иди чай пить!
… Мальчик повернул к дому. По дороге все его тянуло свернуть то вправо к высокой сторожке у ограды, то влево в буйные заросли ежевики. Но пудель не позволил.
В столовой, среди наставленных на большом круглом столе свертков, чашек и кувшинчиков, кипел медный арбуз-самовар, весело лопотал, точно и он обрадовался русскому мальчику.
Из-за стола встала полная дама в китайских очках, взяла голову Игоря в пухлые ладони и стиснула.
— Худышка какой! Набегался? Со сливками чай будешь пить? С вареньицем? Или с медом?.. Не беспокойтесь, пожалуйста. Отдыхайте. Уж я его сама и напою, и накормлю.
«Экономка», — решил Игорь. Посмотрел внимательно на ее пухлые щеки и локти и с уважением подумал: «Если бы на одну чашку весов посадить маму, папу и меня, а на другую ее, — она бы, пожалуй, перетянула…»
— Ты что же на меня уставился? Бывают, дружок, и полнее меня… Вот погоди, и у тебя к концу лета щечки нальются.
Игорь поперхнулся чаем, вспыхнул и быстро спрятался за самовар. «Мысли угадывает? Это, как в газетах, дама с совой и с черепом… Ни за что при ней думать больше не буду!»
Только зарекся, а в голове щелкнул, неизвестно как сложившийся, глупый стишок:
У толстушки экономки С треском лопнули тесемки…
Испугался ужасно: а вдруг угадает? Но сквозь толстый самовар мысли, должно быть, не проходили, — экономка сидела спокойно.
— даже потрогал. А его двойник в самоваре совсем расплылся, будто его велосипедным насосом надули. Что ж это дальше будет?
Зажгли висячую спиртовую лампу. Белый колпачок засветился сквозным голубым сиянием, но глаза Игоря потухли. Растаращил их изо всех сил, ничуть не помогло. Слипаются, слипаются… Слиплись.
Экономка взяла его за руку и повела во второй этаж. Кое-как он умылся, размазал по рожице мыло, а она рассмеялась и щеки ему водой сполоснула. Стыд-то какой!
Отвела его в угловую спаленку с портретом какой-то расплывающейся бабушки на стене. Зажгла ночничок, взбила подушку.
И пока она возилась, Игорь про себя упорно думал, повторял одну фразу: «Я ни о чем не думаю! Ни о чем! Ни о чем…»
Мальчик быстро разделся, веером разложил на диванчике платье и белье и нырнул под холодную хрустящую простыню. Зеленой каруселью завертелся в голове парк: вот верхом на цементной лани промелькнула экономка с банкой варенья в руке, за ней пудель на коленях у мамы (хитрая какая собачка!), теленок в прудовой лодке, широкоплечий человек с рыжей коровой под мышкой, Альфонс Павлович на пыхтящем самоваре… Не обжегся бы! Постель Игоря, — что же ей отставать? — тоже тронулась с места и плавно понеслась по кругу за другими. Индюк внизу крикнул: «Не свались!» Не беспокойтесь, Ваше Превосходительство… Звезды над головой слились в искристый, брызжущий огнями хвост. Точно на гигантском точильном камне гигантский нож точат. И все кругом — темный парк, светлый пруд, дом, флигель, экономка, пудель, — сразу стало своим, родным, давно-предавно знакомым.
«Отчего к хорошему в один день привыкаешь, а к дурному — никогда?» — подумал мальчик, закрывая усталые глаза.
И звезды, блеснув сквозь закрытые веки, сложились в ответ в несуразное, сияющее слово:
«Глу-пы-шка»…
ПН. 1929, 30 июня. С подзаголовком: «Глава из провести „Чудесное лето“». Под текстом публикации сноска-примечание: «Готовится к печати в издательстве „Москва“ в Берлине».
…Альфонс Павлович Жиро… — Есть основания полагать, что фамилия эта знакома была Саше Черному еще с тех пор, когда он служил в санитарном отделе штаба V армии в годы первой мировой войны. В одном из приказов по данному подразделению от 28 апреля 1916 г. фигурирует Уполномоченный 1-го Русского автомобильного клуба в Москве французский гражданин Андрей Жиро (РГВИА. Ф. 2121, оп. 4, д. 2, л. 123).
…с шустовским нектаром. — Подразумевается коньяк И. В. Шустова (см. т. III).
«Судьба играет человеком» — крылатая фраза, цитата из песни «Шумел, горел пожар московский». Наиболее популярной она стала в 1912 году — в столетний юбилей Отечественной войны 1812 года.
…В часе езды на север от Парижа у меня именьице. …гарднеровское блюдечко без чашки, веселого мастерового-гармониста. — Завод по производству фарфора Ф. Я. Гарднера, основанный в 1766 году в Вербилках Московской губернии. Выпускал массовую и дорогую высокохудожественную продукцию, так называемый гарднеровский фарфор. Таким образом в русский обиход вошли тонко вылепленные и окрашенные фарфоровые фигурки.
— до 1975 г. государство Бенин в Центральной Африке.
Бонбоньерка — конфетная коробка.