Раздел I. Детские образы «взрослой» поэзии и прозы
1.1. Взрослый и дети в поэтическом сознании
Саши Черного, или Любовная лирика поэта
О любви Саша Черный писал не раз, но назвать его поэзию любовной лирикой очень сложно. Любовь, влюбленность, «половое влечение» становились объектами изображения, а не изъявлением собственных чувств, как например, в ранней сатирической лирике, наполненной или едкой сатирой, или мягкой иронией. Лирический герой Саши Черного далек от самого поэта, такое сближение наблюдается лишь в поэзии для детей.
Детские образы мелькают в ранней сатире иногда как часть «обстановки» («Жалобы обывателя», «Культурная работа», «Обстановочка», «Бульвары» и др.), иногда, наоборот, как ее контраст («Пошлость», «Там внутри» и др.). Лирический герой наблюдает за детьми пока со стороны, они не являются частью его мира. Есть понимание чистоты, ясности, наивности детского взгляда на мир, что является главной ценностью в поэтическом мире Саши Черного, эталоном истинного отношения вещей.
Но контакта нет, есть фиксация детских игр и забав («Ранним утром, «Сквозной ветер»), или глупости («Новая игра») и несправедливости («Пряник», «В детской»). А ведь дети, с точки зрения Саши Черного, это то, что составляет содержание и смысл жизни. Не случайно они оказываются в первой строке стихотворения «Больному» рядом с горячим солнцем, радостью мелодий и книг; в стихотворении, обращенном к тем, кто опустошен и потерял желание жить.
Пока возможно лишь прикосновение к детскому миру, когда ребенок еще мал, в доречевой период его развития, но, даже находясь рядом с ним, лирический герой сохраняет свое одиночество из-за непроницаемости взрослого и детских миров («В деревне», «Колыбельная», «С приятелем», 1910).
Во второй книге стихов «Сатиры и лирика» (1911) детские образы укрупняются. Лирический герой оказывается способен находиться в гармонии с собой и с миром, в разделе «Иные струны» вдруг появляются стихотворения «Нирвана», «Идиллия», «Радость». Как пишет современный исследователь: «Мир в «Иных струнах» не становится лучше, но в нем лирический герой обретает потерянные, забытые всеми идеалы и надежды» [26]. Тогда и происходит попытка сближения с детьми, что заставляет несколько иначе звучать стихи поэта. В них появляется теплота, нежность; звучит особая мягкая интонация. Ребенок представляется как хрупкий, чудесный и удивительный мир, самодостаточный и закрытый для взрослых.
В умилении, восхищении, любовании детьми Саши Черного нет слащавости, он никогда не переходит границу между искренним чувством и приторной наигранностью. Как раз это он высмеивал и не принимал в современной ему детской поэзии («Сиропчик»).
Предлагаем ряд стихотворений, где наиболее ярко проявляются основные принципы «любовной лирики» Саши Черного. Стихи о детях, как пишет В. Приходько, «Это и есть его любовная лирика. (Другой любовной лирики у Саши Черного нет.)» [27].
Объединяющим моментом взрослого и ребенка становится радость совместной игры, которая приносит удовольствие каждому участнику.
Стихотворение «Мы женили медвежонка» (март, 1911) демонтирует, по утверждению критика, что Саша Черный «говорить с детьми пока не умеет» [28]. Общение с ребенком заканчивается полным провалом взрослого дяди. Лишь начало стихотворения представляет общую игру:
Мы женили медвежонка
На сияющей Матрешке,
Ты пропела тонко-тонко:
«Поздравляем вас, медведь!»
–
Темно-бронзовую таксу,
Накормили киселем [1, 295].
Первая строфа подчинена логике детской игры, ведущая роль в которой принадлежит девочке. Но игра закончена и предложить новую, заинтересовать, увлечь у взрослого не получается. Все предлагаемые развлечения отметаются как банальные, скучные, надоевшие: «Не желаю»; «Нет, не надо!». Обозначено явное превосходство ребенка над скучным взрослым дядей, не умеющим играть. Со второй строфы происходит расподобление, выделение двух самостоятельных линий, существующих параллельно: горестных раздумий лирического героя и играющей девочки. Невозможность быть с ребенком на равных, не угадывать желаемое, а совпадать в нем, приводит к выключению взрослого из мира ребенка. Стихотворение иронично, и оно, скорее, не об общей игре, а о противостоянии взрослого и детского миров.
«Костер» (август, 1911). Стихотворение, которое, по замечанию комментатора, было включено в «Сатиры и лирику», а затем «перекочевало» в детскую поэзию, явившись как бы мостиком между «взрослыми» и «детскими» стихами Саши Черного [29]. Приготовление костра звучит призывающе, на эмоциональном подъеме, поэтом создаются зрительные и слуховые образы разгорающегося огня. В центре общая забава – костер и игры вокруг него, где взрослый является одним из участников: «Давайте руки - / И будем прыгать вкруг огня» [1, 290]. Выдают его разве что обращения к «детворе» и «ребятишкам», да забота об осторожности при игре в пожарных. Бодрое и энергичное, с индивидуальным звучанием каждой строфы, оно не случайно потом займет свое место в книге стихов для детей «Детский остров». Но нам важно появление этого стихотворения в ранней, преимущественно сатирической, лирике, что говорит о поиске новых тем, образов, нового направления, которым и станет впоследствии для Саши Черного творчество для детей.
В следующих стихотворениях «Я конь, а колено – седельце», «У Нарвского залива» проявляются основные моменты взаимоотношения ребенка и взрослого, которые разовьются в дальнейшем.
Начало стихотворения «Я конь, а колено – седельце» (1911) обозначает превращение лирического героя в иное существо, сосредоточенного в данный момент на развлечении и забаве маленького ребенка. Осторожно, боясь спугнуть, разрушить детскую радость, «Склоняюсь с застенчивой лаской / К остриженной круглой головке…» [1, 294]. Радость, доверчивость, непосредственность ребенка наполняют сердце лирического героя теплотой: «Ответишь сочувственным эхом / …», что и позволяет сохранять этот хрупкое единение. Сопричастность этому маленькому двухлетнему чуду рождает невероятно трепетные, нежные чувства в душе героя.
В центре стихотворения «У Нарвского залива» (1914): вновь игра с детьми. Костер у реки, суп в банке из-под шпрот, сваренный вместе с девочками, становится неожиданно радостными событием, заставляющим «впасть в детство»:
Разве можно здесь не впасть
Под напевы моря в детство? [1, 299].
«взрослая натура» героя. Лирическое «Я» может принадлежать кому угодно, в т. ч. и ребенку, ведь оно потом становится органичной частью «Мы»:
Я и девочки-эстонки
Притащила тростника.
<…>
Мы в жестянку из-под шпротов
Общим становится не только процесс приготовления супа на берегу моря, общими становятся состояние и чувства героев: ожидания, тоски, радости. Вот только «впадать в детство» ребенку не надо. Зато лирический герой Саши Черного сопричастен теперь детскому миру своих героев и может быть с ними на равных или проникаться чувствами и переживанием маленьких человечков. Это достигается именно благодаря «впадению в детство», т. е. ощущению себя ребенком:
… Мне скучно взрослым быть
Всю жизнь – до самой смерти («Настроение» [1, 210]).
А четыре года («На пчельнике» [1, 289]).
Как о сквозном мотиве превращения взрослого в ребенка в творчестве поэта пишет В. Приходько [30]; А. С. Иванов считает, что Саша Черный один из немногих, «кому удается сохранить детское в душе» [31].
Наиболее яркие образы и картины, пронизанные чувством нежности, трогательной привязанности появляются в период эмиграции, когда особенно обострены чувства тоски по Родине. В ряде стихотворений дети оказываются частью русского одиночества на чужой земле: «С приятелем», «Мираж», «Русский мальчик», «Дом в Монморанси», «Мать».
Стихотворение «С приятелем» 1920 г. невольно отсылает к первому стихотворению с таким же названием, но отделенным десятилетием. Небольшое стихотворение 1910 г. говорит об отсутствие близости с ребенком и не только потому, что герои стихотворения: русский взрослый, а его приятель – немецкий мальчик. Для общения с ребенком ведь не всегда нужен язык: «Фриц, без слов мы скорей / Поймем друг друга» [1, 245]. Лирический герой изначально несколько отстранен от малыша, он видит в нем будущего солидного и толстого купца, счастливого отца семейства. Заснувший во время прогулки ребенок передан матери, и герой снова одинок. Герой возвращается в свое одиночество, из которого он и не стремился выйти. Цикл «У немцев», в который входит стихотворений 1910 г., рисует картины чопорной, размеренной жизни, где даже дети скучны своей солидностью («Как Францы гуляют», «В Берлине»).
«С приятелем» 1920 г. открывает раздел «Чужое солнце» третьей книги стихов Саши Черного «Жажда», опубликованной уже в эмиграции, и представляет собой единый цикл из пяти стихотворений. В основе лирического сюжета та же прогулка с ребенком, но теперь это два русских на чужбине. В стихотворение наблюдается сочетание радости, веселья, детского смеха и тоски, одиночества, только теперь одиночество вдвоем, перед нами двое русских, забредших на чужой праздник.
Устремленность взрослого к ребенку объясняется жаждой спасения через общение с ним, потому что «Если я отравлен темным русским ядом, / Ты - веселый мальчик, сероглазый гном…» [2, 69]. Вместе можно забавляться, даже помолчать («Будем долго думать, каждый о своем»), вспоминать русский лес на чужой земле. В душе лирического героя сидит глубокая боль за оставленную родину, погруженную в пучину горя, за скитальничество по чужой земле. И в конце – невозможность успокоения: «Никогда я не забуду, / Никогда я не прощу!» [2, 72].
Сходное состояние тоски пронизывает стихотворение «Мираж». Сооруженный из песка баркас готов увезти своих пассажиров в любое место на земле:
Земля – неизведанный сад…
– На Яву? – Но странные дети
Шепнули склоняясь: – В Петроград [2, 84].
Но сияющий купол Исаакия возможен лишь как мираж, созданный воображением путешественников.
«Русский мальчик», открывающее раздел с говорящим названием «Надо помочь», ребенка, лишенного не только родины, но и детства:
А есть ведь слова на свете, иль были, быть может, когда-то?
Беспечность, радость и детство, родина, школа и мать…
Есть многочисленные свидетельства о реальной, конкретной помощи Саши Черного русским детям в эмиграции [32]: это и выступления на благотворительных вечерах, встречах, это и подарки-игрушки, это и издание журналов, хрестоматий для детей (чтобы помнили о родной культуре, о русской литературе, о русском языке), это и попытка устроить в детский приют, это и просто слово-утешение, слово-поддержка, так необходимое ребенку в трудную минуту (как, например, в стихотворении «Дом в Монморанси»).
И все-таки в эмигрантской поэзии, наконец, происходит сближение с миром детства, лирический герой теперь умеет понимать ребенка и научился общению с ним, и ребенок доверчиво тянется к большому другу. В эмиграции Саша Черный пишет ряд стихотворений, проникнутых чувством любви к маленьким человечкам: «Дитя», «Маленькому другу», «Консьержкина дочка», «Мой роман», «Прогулки по Парижу», «Беспечный день», «Дети»«взрослой» поэзии Саши Черного, но именно дети становятся главными образами его стихотворений.
Стихотворение – посвящение «Маленькому другу» (1925) представляет ее главную героиню, маленькую девочку: «» [2, 265]. Пришел в гости, на праздник («Дитя! Христос Воскрес!»); встреча и начинается с радости подарка, общения, игры.
Маленькая девочка напоминает своей игривостью, хрупкостью маленькую птичку: «Ты ласковая птичка», сравнения с птичкой, а потом и сами птицы мелькают не единожды. (Сосуществование детей и птиц или зверюшек характерно для поэзии Саши Черного в целом). То обращается внимание девочки на воробьев в беседке, то возникает ассоциация с дорогими сердцу картинами далекой ныне Родины:
Твои слова смешные
На русском языке,
Как ласточки родные
Здесь, на чужбине, родная русская речь особенно дорога, а звучащая из уст маленького, четырехлетнего ребенка смешна и забавна. Рождается щемящее чувство нежности и умиления.
Для лирического героя к радости праздника Пасхи, Воскресения Христа прибавляется восторг от встречи со своей «принцессой». Ничто не может заменить удовольствия, радости от общения с маленьким другом. Он готов служить и преклоняться перед ней:
Такой хорошей няни
Ты не найдешь нигде…
Достану наш багаж,
С поклоном все тартинки
Предлагается продолжить игру, провести день вместе. Прогулка мыслится пока как возможность: и мяч в фонтане, и обед в сквере, - но описывается конкретно и зримо; столько удовольствий предстоит впереди. Последняя фраза – переключение в иное время – о будущих воспоминаниях выросшей и вернувшейся на Родину девочки: «Когда-нибудь в России / Ты вспомнишь обо мне», - В стихотворение происходит совмещение времен: собственное лирического героя, вызывающее ностальгию в настоящем; настоящая описываемая встреча с «маленьким другом», и перевод предстоящей прогулки в осуществившуюся, ставшую дорогим воспоминанием в будущем«маленькой принцессы».
Самое трогательное стихотворение о любви – «Мой роман» (1927). Но оно требует отдельного разговора.
Стихотворение «Беспечный день» (1928) о детской компании: «Две девчонки, два мальчишки, / Пятый – я, шестой – барбос», в которой не выделяется присутствующий взрослый. Саша Черный участвует в детских играх на равных, являясь своим для детей, не похожий на других взрослых и противостоящий им: «Мы от взрослых отдыхали». Это «коллектив единомышленником», «компания заговорщиков». Не случайно употребляется местоимение «мы» – нет отделения от детской компании ни для лирического героя, ни для самих детей. Не сразу и осознается, что речь идет не о ребенке, хотя подобное противостояние обозначено уже в перечислении самой компании. Но оно забывается при описании детских развлечений, в которых герой участвует на равных, а главное – получает такое же удовольствие, как и сами дети.
Позднее именно к нему бросаются за помощью:
Но девчонки, сдвинув шеи,
Верещат, как леший в рог:
«Са-ша Черный! По-ско-рее!
Под скалою ось-ми-ног…» [2, 273] [33].
Да последняя фраза с обращением к детям выдает взрослого: «Осьминог уснул в жестянке: / Тише, дети. Не шуметь!..».
Сколько удовольствия и радости доставил детям летний день на море, он наполнен важными событиями, удивительными происшествиями. Поход и привал у старого колодца, вода которого кажется такой вкусной, что через полчаса он оказывается пуст. Суп в жестянке из креветок и пшена, резиновый на вкус, но сваренный самими, съедается до дна. Отдых на песке и шлепанье по отмели, когда испуганные крабы прячутся под утес. Обнаруженный осьминог вызывает восторг и радость, несмотря на то, что это – «гадость» (рифма, выбранная Сашей Черным), и «Вообще, не зверь, а слякоть». Все равно чувство гордости переполняет детские сердца, и возникает чисто детское решение: «Пусть живет, как рыбка, в банке, / Под кроватью у меня…». Дорога к дому заполнена находками всякой всячины после прибоя, морским пейзажем с появившейся из-за мыса лодкой, с ласковым и кротким морем.
Беззаботность и беспечность детей заразительна, чувства и переживания лирического героя тождественны детским. На время забыты заботы и проблемы, удалось полностью выключиться из взрослой жизни и проникнуть в особый детский мир, оказаться в нем не гостем, а своим, сотоварищем детских игр и забав, верным и надежным другом, органичной и естественной частичкой детского мира. Если для детей проведенный вместе день стал одним из интереснейших, полным удивительных приключений и необычных вещей, то и для взрослого героя, Саши Черного, проведенным с детьми день подарил радость общения, ничем не заменимую детскую доверчивость и преданность, непоколебимую веру в своего старшего друга.
«Дети (Из поэмы «Утешение»)» (1931). Стихотворения с названием «Утешение» появлялись у Саши Черного и раньше: «В минуты, / Когда, озираясь, беспомощно ждешь перемены…», 1911 г.; «Жизнь бесцветна? Надо, друг мой…», 1922 г. Но утешения в них как раз обрести не получается, оно почти нереально. Название стихотворений звучит явно иронично. Толчком к ним, началом каждого становится чувство тоски, пустоты, бессмысленности жизни, и рецепты утешения мало помогают.
Также начинается и стихотворение «Дети». Оно имеет четко обозначенную композицию: вступительная строфа обращена к чувствам, эмоциям, ощущениям каждого человека, чья жизнь заполнена службой, трудом и лишена иного содержания, в ней нет места радости и свободы, а есть постоянная усталость и зависимость. Нет удовольствия от труда, а есть пустота и растерянность, беспросветность, безнадежность.
Вторая строфа как раз и представляет таким лирического героя. Неизбывное горе и тоска заставляют видеть все в духе своего состояния и ощущать «хаос клубящийся» вокруг: «Река и небо – хмуры и темны, / Тучи – лохмотья нищего, / Вода – магнит самоубийцы» [2, 275]. Рождается желание смерти как избавления от пустоты и бессмысленности жизни. Герой понимает, что это проходящее, нужно как-то пережить этот момент жизни, а пока лучше «Смотреть угрюмо в землю, / Глаза не поднимая»; «Не думай, не смотри».
Вторая и третья строфы представляют контрастные картины. Следующая строфа начинается с противительного союза «но»: «Но у бревна играли дети с псом». У лирического героя возникает желание бежать от жизни и от смерти, а дети просто радуются и смеются забавам с собакой. Оказавшись невольным свидетелем детской беззаботности и веселья, «я позавидовал в тот миг». Здесь нет общей игры, представлена всего лишь попытка прикоснуться к светлой детской радости: «Потом мы тихо рядом / Сидели на бревне». Контакт оказался неожиданно возможен: «Пес лапой вдруг заскреб / по моему плечу, и дети улыбнулись». Дети позволили прикоснуться к своему счастью, приоткрыли невидимую границу между двумя мирами.
– те, «в ком поэт всегда находил утешение и отраду, особенно на чужой стороне. Судя по подзаголовку к одному из стихотворений, существовал замысел поэмы «Утешение». Остается неизвестным, был ли он осуществлен» [34].
Утешение предполагает не только успокоение, кстати, есть и стихотворение с таким названием, которое опять-таки звучит иронично («Успокоение», 1910). Утешение – облегчение горя, страдания, избавление от печали, обретение радости [35]. Что и происходит с лирическим героем, именно так звучит последняя строфа, состоящая всего из двух строк:
В тот день
Домой вернулся я богаче.
Дети способны одарить весельем, заразить энергией, наполнить жизнь содержанием. Дети дают то, чего не хватает в жизни: радость, непосредственность, удовольствие от общения, смысл жизни. Важным кажется в этом плане утверждение Чуковского, что в эмиграции у Саши Черного «оставалось последнее прибежище – дети» [36].
Примечания
[26] Тиботкина Н. А. Мотивная структура лирики Саши Черного. – Автореф. дис. … кан. фил. наук. – Тверь, 2010. – С. 14.
[27] Приходько В. Он зовется «Саши Черный»… // Саша Черный. Что кому нравится. – М.: Молодая гвардия, 1993. – С. 13.
[28] Приходько В. Он зовется «Саши Черный». – С. 10.
– Т. 5: Детский остров / Сост., подгот. текста и коммент. А. С. Иванова. – М.: Эллис Лак, 2007. – С. 555.
[30] Приходько В. Он зовется «Саши Черный»… // Саша Черный. Что кому нравится. – М., 1993. – С. 10.
[31] Иванов А. С. Волшебник // Черный Саша. Собр. соч.: В 5 т. – Т. 5: Детский остров / Сост., подгот. текста и коммент. А. С. Иванова. – М.: Эллис Лак, 2007. – С. 530.
[32] См., например, комментарии к этому разделу и ряду стихотворений в нем: Иванов А. С. Комментарий // Черный Саша. Собр. соч.: в 5 т. Т. 2: Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы. 1917-1932 / Сост., подгот. текста и коммент. А. С. Иванова. – М.: Эллис Лак, 2007. – С. 4460-462. См. также статью Саши Черного «Детский ковчег» о детском приюте // Черный Саша. Собр. соч.: в 5 т. Т. 3: Сумбур-трава. 1904-1932. Сатира в прозе. Бумеранг. Солдатские сказки. Статьи и памфлеты. О литературе. 1932 / Сост., подгот. текста и коммент. А. С. Иванова. – М.: Эллис Лак, 2007. – С. 356-358.
[33] Ситуация абсолютного детского доверия своему взрослому другу напоминает эпизод из воспоминаний К. И. Чуковского: «в одно из воскресений на Крестовском в летний горячий день я услыхал десятки голосов, звонко кричавших ему: «Саша, Саша, скорее сюда!» - и увидел, что он не только не чувствует себя оскорбленным, но охотно откликается на эти призывы. Он сидел полуголый в лодке, взятой, очевидно, напрокат, и его черные глаза маслянисто поблескивали. Лодка была полна малышей, лет семи или немного постарше, которых он только что прокатил до моста и обратно, и теперь его ждали другие, столпившиеся неподалеку на сваях: «Саша, сюда, сюда!» Он бережно высадил одних пассажиров и, наполнив свою лодку другими, тотчас же пустился в новый рейс». – Чуковский К. И. Саша Черный // Саша Черный. Стихотворения. – СПб.: Петерб. писатель, 1996. – С. 6.
– Т.. 2: Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы. 1917-1932 / Сост., подгот. текста и коммент. А. С. Иванова. – М.: Эллис Лак, 2007. – С. 476.
[35] Ожегов С. И., Шведов Н. Ю. Толковый словарь русского языка. – М.: Азбуковник, 1997. – C. 842.
– СПб.: Петерб. писатель, 1996. – С. 21.