Жиркова М. А.: Человек и война - принципы изображения в поэтическом цикле "Война" (Книга "Жажда", Берлин, 1923)

М. А. Жиркова

Человек и война: принципы изображения

в поэтическом цикле «Война»

(Книга «Жажда», Берлин, 1923)

С самого начала Первой мировой войны Саша Черный находится в составе действующей армии. Из комментариев его биографа и исследователя А. С. Иванова известно, что поэт в 1914 году был призван из запаса в мобилизацию, назначен заведующим формированием военно-лечебных заведений, зачислен в 13 запасный полевой госпиталь и в составе Варшавского сводного полевого госпиталя № 2 отправлен на фронт [1]. Другой исследователь, Л. А. Спиридонова, дополняет: госпиталь попал в жестокие бои под Ломжей и бомбардировки в Варшаве, и Саше Черному пришлось изведать все тяготы фронтовой жизни, расплатившись за это впоследствии жестокой депрессией[2]. Добавим: участь его несколько облегчилась лишь к началу 1916 г., когда он был переведен в Псков, в 18 полевой госпиталь, а в начале 1917 г. – в псковское Управление военных сообщений[3]. В Пскове же на какое-то время после февральской революции он был избран начальником отдела управления комиссара Северного фронта[4].

Война найдет свое отражение как в прозе, и в поэзии Саши Черного. В эмиграции издается третья книга стихов поэта «Жажда» (Берлин, 1923), состоящая из нескольких разделов: «Война», «На Литве», «Чужое солнце» и «Русская Помпея». Теме «Литература и Первая мировая война» посвящены специальные исследования, в которых также упоминается имя Саши Черного как участника войны и автора поэтического цикла и «Солдатских сказок» [5].

В центре нашего внимания – поэтический цикл «Война», в который были включены стихотворения, созданные еще в России. Несколько стихотворений помечены 1914-15 годами, большая часть имеет датировку публикации – 1923 г.

Польский город Ломжа и русский Псков будут неоднократно упоминаться как два пространственных локуса, связанных – первый – с войной, а второй – со спасением, выходом из военных действий.

Поэтический цикл Саши Черного представляет различные этапы восприятия человеком войны, взаимоотношения с ней. Почти с документальной точностью описано пребывание человека на войне. Как пишет А. С. Иванов: «В сугубо прозаических, почти документальных зарисовках с натуры (сборный пункт, этап, постоялая квартира, разгрузка вагонов, постирушка на привале, операционная) предстает будничная изнанка войны»[6].

1.1. Погружение в войну

Открывает цикл настоящий гимн, утверждающий господство войны на земле – «Песня войны», написанная от первого лица, от имени ее главной героини. Это песня радости и веселья от упоения кровью, человеческой болью, смертью. Война смеется над людьми, их слабостями и беспомощностью. Все человеческие попытки ей противостоять смешны и незначительны. Война – царица, которая правит всем и всеми, а люди каждый раз поставляют ей новую пищу: «Еще жирнее мой обед, / Кровавая уха…» [2, 27]. Она «бессменный гость» на этой земле. Мир – лишь временное явление, ложь, человеческий самообман.

В «Песне» дана краткая история войны от «дубья» к пушкам. Человеческие зверства прошлого на фоне современных военных достижений («Теперь – наука мой мясник…») кажутся всего лишь репетицией перед настоящей бойней, когда «Мильоны рук из года в год / Льют пушки и броню…». Интересно в этом плане отметить почти дословное совпадение в описании тех изменений, которые произошли в современной на тот момент военной технике и восприятии войны почти как живого существа у участника Первой мировой войны, генерала П. Н Краснова в его очерке «Душа армии», посвященном военной психологии: «Против первобытного человека, вооруженного только кулаками да зубами, вооружаются дубиною, палицею, ослиною челюстью, на человека с дубиной идут с пращею и камнем, изобретают лук и стрелы, мечи и сабли, арбалеты, метательные машины, ружья, пушки... И так до аэропланных бомб, удушливых газов и фиолетовых лучей, - все для того, чтобы убрать от себя подальше противника.

Война становится все ужаснее. Точно в насмешку над человеком, она требует именно его участия в бою, непосредственного, личного, и как бы ни сильна была военная техника, как бы ни умели войска наступать огнем, - люди должны быть воспитаны так, чтобы они были готовы к рукопашному бою»[7].

Все поглощает и над всем господствует война. Она диктует правила, она подчиняет себе человека, обессмысливая его жизнь и устремления. Открытый эмоциональный финал гимна – призыв: «Вперед!», т. е. к войне – венчает все стихотворение. Заметим также, что первое стихотворение, написанное от имени войны, хотя, с одной стороны, звучит иронично, но с другой – рождает страшные образы и картины, которые в дальнейшем проявятся в цикле.

«Песни войны» сменяется тягучим (9-тистопный ямб) ритмом «Сборного пункта», длинные, заунывные строки которого передают бесконечную тоску, заполнившую человеческое сердце. Мы оказываемся в ином мировосприятии: от веселья и радости движемся к человеческому горю и страданию.

Стихотворение «Сборный пункт» фиксирует оцепенение от горя, страшное предчувствие беды. Военное училище – военное пространство даже в мирной обстановке, именно здесь осуществляется сбор призывников: «На Петербургской стороне в стенах военного училища» [2, 28]. Война рождает в человеческих душах ужас и страх, предчувствие катастрофы, не просто смерти, а страдания и мук: «Столичный люд притих и ждет, как души бледные чистилища». Через сравнение, говорящее о возможной посмертной судьбе человеческой души, входят предчувствие и страх смерти; не названные, не произнесенные пока, но витающие в самом воздухе, поселившиеся в сердцах людей. Возникает страшная фантасмагорическая картина: «полумгла» манежа наполнена запахами человеческого пота, «дымной каши»; звуками: в грязи «Ботфорты чавкают и хлюпают», слышится хохот детей, женский плачь. Почти картина ада на земле, при этом «ковчег-манеж» не спасает, как библейский, а только усугубляет атмосферу всеобщей катастрофы. Чистилище несет с собой еще один смысл – это место (метафизическое, символическое) искупления совершенных грехов для перехода в вечную райскую жизни – тогда война как наказание, испытание, посланное человеку, пройдя через которое возможно обретение спасения и благодати.

Война обезличивает человека, вместо него появляются: «нагое мясо», «оторопелый пиджачок», люди «кишат толпою». Позже упоминается строй («Репетиция»), солдатская толпа («На этапе»). Исчезает человек как таковой, зато мелькают: писаря, гвардейцы, унтера – как обязательная и органичная часть военной жизни. Так, во втором стихотворении военная обстановка захватывает и переводит человека из мирного, штатского в военного. Теперь ты уже безволен, не властен над собой, твоей судьбой и жизнью распоряжаются другие: «А в стороне, сбив нас в ряды, – для всех чужие и безликие, / На спинах мелом унтера коряво пишут цифры дикие» [2, 28].

В то же время, если для людей, втянутых в войну неожиданно, захваченных ею врасплох, она предстает страшным злом, катастрофой, крушением привычной жизни, моментом расколотости мира, то для людей, сопричастных войне по роду занятий, долгу службы, она превращается в повседневность, в рутину, что снимает остроту восприятия, притупляет чувство страха, ужаса происходящего: «У грязных столиков врачи нагое мясо вяло щупают…», «Скользят галантно писаря, – бумажки треплются под мышками…», «У всех дверей, торчат гвардейцы меднолицые…».

Лишь женщины и дети сохраняю свою гражданскую принадлежность, но и они втянуты в войну на равных, и к ним война беспощадна, всех объединяет общие горе и страх:

Сгрудясь пугливо на снопах, младенцев кормят грудью женщины, –
Что горе их покорных глаз пред темным грохотом военщины?.. [2, 28].

Выпадают из общего горя и оцепенения лишь дети: «В углу – невинный василек – хохочет девочка с мальчишками», это сценка уже из прошлой, мирной жизни. Неожиданное сравнение с нежным голубым полевым цветком во всеобщей атмосфере страха и ужаса только подчеркивает хрупкость и недолговечность детской радости и счастья. Война лишь пока не коснулась детей.

Далее следует отправление на фронт. Дорога на фронт – это не только пространственное движение, но и внутреннее, душевное. Происходит перестраивание человеческого сознания на новое, настрой на нелегкое, суровое будущее.

Стихотворение «На фронт» фиксирует последовательную смену взгляда и душевного состояния: от созерцания мирных картин природы, через обращение к тем, кто едет на фронт, к их внутреннему состоянию. Первая точка зрения – взгляд из вагона на пробегающие поля, перелески, луга, которые манят своей зеленью, свежестью, прохладой, контрастные тому, что ждет солдат впереди. Вопрос, рефреном звучащий в конце каждой строфы, подчеркивает неотвратимость и безжалостность движения военного состава на фронт: «Отчего так сурова холодная песня колес?». Во второй строфе взгляд обращен внутрь вагона, на людей, отправляющихся на фронт, подавленных и угрюмых. Теперь по-другому слышится стук колес: «Отчего так тревожна и жалобна песня колес?» [2, 28].

И все-таки нужно быть готовым к войне, оставить воспоминания о прошлом, преодолеть свой страх, мобилизоваться: «Стыдно бледные губы кусать! / Надо выковать новое крепкое сердце из стали…». Ставший уже привычным стук колес связан с дорогим сердцу прошлым, оставляемым далеко позади, воспоминаниями о доме, близких людях, мирной жизни. В будущей военной жизни нужно иметь «сердце из стали», но другие чувства тоже пока живут в сердцах солдат. В последнем вопросе слышатся отзвуки еще не покинувших человеческое сердце теплых чувств: «Отчего так нежна колыбельная песня колес?».

Представленное художественно пространство одновременно расширяется по горизонтали и сужается по вертикали:

За раскрытым пролетом дверей
Проплывают квадраты полей,
Перелески кружатся и веют одеждой зеленой
И бегут телеграфные нити грядой монотонной…
Мягкий ветер в вагон луговую прохладу принес [2, 28].

И далее: «Люди смотрят туда, где сливается небо с землей». Таким образом представленная разворачивающаяся горизонталь обрекает людей на скитания, а низкое опущенное небо лишает воздуха, жизни. Образ неба не раз будет мелькать в цикле в оппозиции: светлое, голубое, солнечное / серое, низкое, затянутое туманом, дымом. В первом случае – знак мирного времени, жизни, контраст происходящему («Атака», «Привал», «Письмо от сына», «В операционной»), во втором – знак войны, подавленности человека, обреченности («Легенда, «Отступление»).

Встреча с войной пока отложена: «Репетиция», «На этапе». Военная жизнь начинается с изматывающих учений – подготовки перед настоящим боем («Репетиция»). Враг в виде соломенного чучела вызывает, скорее, раздражение, чем ненависть. Вновь несколько раз меняется точка зрения. Есть взгляд на себя как бы со стороны:

Стал лихо в позу бравую,
Штык вынес, стиснул рот,
Отставил ногу правую,
А левую – вперед [2, 29].

«Бравый» внешний вид только подчеркивает неловкость, неумелость неопытного солдата. Взгляд на окружающих, на сотоварищей подмечает общую усталость, измученность: «Мелькает строй заморенный…». А собственные физические мучения:

Сжал пальцы мертвой хваткою,
Во рту хрустит песок,
Шинель жжет ребра скаткою,
Грохочет котелок. –

сводят на нет весь настрой и патриотический дух: «Нет пафоса, хоть плачь». Рождается не чувство уверенности в себе, своих силах и возможностях, а чувство бессмысленности происходящего и собственного бессилия.

Третий взгляд – военных: унтера, фельдфебеля, – они явно смотрят с неким пренебрежением и чувством собственного превосходства на неопытного новичка, да еще интеллигента: «Видать, что образованный…». Неожиданно здесь вновь появляются дети. Для наблюдающей детворы подобная «репетиция» превращается в развлечение; неловкость и неумелость новобранца вызывает искренний смех: «Хохочет детвора».

Военный этап – необходимая и обязательная часть военного пространства, через него идут солдаты: «Весь день плывет сквозь ворота солдатская река: / Одни на фронт, другие в тыл, а третьи в отпуска…» («На этапе»). Упорядоченное движение, но человек лишен здесь собственной воли, он часть «солдатской толпы»: «Этапный двор кишел людьми – солдатскою толпой». В этом бесприютном мир, где грязь, смрадный запах, усталые и измученные люди, неуместным смотрится маленький кусочек другой, мирной в прошлом жизни:

А за калиной, возле бань, в загоне – клин коров:
Навоз запекся на хребтах… Где луг? Где лес? Где кров?..
В глазах – предчувствие и страх. Вздыхают и мычат… [2, 29-30]

И люди, наблюдающие за напуганными, потерянными животными, бессильны сейчас им чем-то помочь: «Солдаты сумрачно стоят, и смотрят, и молчат».

«Атака»), когда противники, сойдясь на поле боя, вдруг «пошли назад»:

Орут, грозят, хрипят,
Но две стены не с места –
И вот… пошли назад,
Взбивая грязь, как тесто.

Весна цвела в саду.
Лазурь вверху сквозила…
В пятнадцатом году
Под Ломжей это было [2, 30].

«Первое же описание боевых действий абсурдно и, конечно же, нетипично», – пишет современный ученый[8]. Добавим, что бои под Ломжей вспоминаются участниками как одни из ожесточенных: «Шли страшные бои под Ломжей. Гвардейская пехота сгорала в них, как сгорает солома, охапками бросаемая в костер. Перевязочные пункты и лазареты были переполнены ранеными, и врачи не успевали перевязывать и делать необходимые операции. Отбирали тех, кому стоило сделать, то есть, у кого была надежда на выздоровление, и бросали остальных умирать от ран за невозможностью всем помочь»[9], – рассказывает в своих мемуарах Петр Николаевич Краснов, генерал-майор, командующий Донской казачьей дивизией во время первой мировой войны. Автор биографии М. Н. Тухачевского Б. В. Соколов также отмечает безысходность этих боев: «Развернулись тяжелые бои в районе польского города Ломжа. <…> В тех боях суждено было сгореть без остатка и роте Тухачевского. 19 февраля 1915 года Семеновский полк занимал позиции в лесу перед селением Высокие Дужи, расположенном на дороге между городами Ломжа и Кольно. Днем немцы атаковали окопы семеновцев после мощной артподготовки, но захватить их не смогли. Тогда ночью они предприняли внезапную атаку, прорвались в стыке двух рот и окружили 7-ю роту. В рукопашном бою она была уничтожена почти полностью. Оставшиеся в живых солдаты и офицеры попали в плен»[10].

На контрасте с историческими свидетельствами обращает на себя внимание то, что Саша Черный принципиально уводит читателя от описания боев. Почему? Возможно, потому что бой может вызвать высокий эмоциональный подъем, сплачивающее и окрыляющее чувство патриотизма, вселяющее готовность умереть за царя и отечество. Об этом как раз пишет в своих воспоминаниях П. Н. Краснов, передавая последние слова умирающего солдата: «Ах, как хорошо за Родину помирать»[11]. Можно также вспомнить стихи Дениса Давыдова:

За тебя на черта рад,
Наша матушка Россия!
<…>
О, как страшно смерть встречать
На постели господином!

То ли дело средь мечей!
Там о славе лишь мечтаешь,

И не думая о ней![12]

Но в отличие от автора этих строк Саша Черный никогда не был военным человеком, и для него любая война – это прежде трагедия, искалеченные человеческие жизни. Кроме этого, поэт служил в госпитале и знал войну с другой стороны, скорее, ее последствия: ранения, боль, кровь, смерть. Не случайно центральное стихотворение – «В операционной», где и представлен настоящий ад, какой он возможен на войне. Поэтому поэт наполняет свой поэтический цикл чувствами, мыслями обыкновенного человека, например, воспоминаниями и думами простого солдата в стихотворении «Один из них». Измена любимой девушки, которую «обольстил» соперник, становится истинной причиной, побудившей его отправится на войну: «Записался в добровольцы…» [2, 31]. Война для простого солдата оборачивается истертыми до крови ногами, вшами в окопе, истрепанной шинелью. Она наполняет солдатское сердце тоской и печалью, появляется равнодушие к собственной жизни, чувство обреченности: «Завтра все равно убьют».

Несмотря на это, на обязательную, казалось бы, ненависть к врагу, ожесточенность солдатских сердец, на войне сохраняются простые человеческие чувства, и оказываются возможны жалость и сострадание, даже к врагам:

Покурить бы хоть с печали,
Да в кисете… Эх, житье!
Пленным немцам на привале
Под Варшавой роздал все. («Один из них»).

Русские солдаты, сбежавшиеся посмотреть на пленных, испытывают не ненависть, а, скорее, неподдельный интерес и жалость к своему противнику – «Пленные»:

Вдоль шоссе подбегают пехотные наши михрютки:
Интересно! Воюешь, - а с кем, никогда не видал.
Тем – табак, тем – краюшку… Трещат и гудят прибаутки [2, 32].

На войне есть и свои маленькие радости: обед на привале, купание в реке, солдатская песня («Привал»«Ты не ходи туда, где бой. / Целую в глазки. Мишка» [2, 33] («Письмо от сына»).

1.2. Ад на войне

Самая страшная картина и самые скорбные строки у Саши Черного – стихотворение «В операционной»: «Там за белой дверью красный ад». Страх, терзания раненных сосредоточены в «тревожно-скорбном взгляде», «Остром, жалком и зверином крике». Там «Нож визжит по кости…», «Осколки костей / Дико и странно наружу торчат…», «На полу безобразно алеет / Свежим отрезом бедро. / Полное крови и гноя ведро». Там даже нет человека, а есть «несчастное тело», «зловонное мясо». Крика, крови, гноя, человеческой боли и смерти не выдерживают сами работники госпиталя: «У сестры дрожит подбородок»; «Пскович-санитар отвернулся, / Голую ногу зажав неумело, / И смотрит, как пьяный, на шкаф…» [34].

Это стихотворение занимает особое место: оно является центром поэтического цикла (оно и находится посередине: одиннадцатое из двадцати двух стихотворений, составляющих цикл).

В нем обозначены три пространственных локуса: коридор перед операционной, мир за окном и сама операционная. Майский солнечный день только усиливает кошмар происходящего. Там – жизнь, здесь – смерть, там – разомкнутость мира, простор, здесь – замкнутость, закрытость, безысходность.

Госпиталь оказывается своеобразной границей между жизнью и смертью, между войной и мирной жизнью. Для раненных пребывание в госпитале – это момент отдыха, передышки на войны. Госпиталь – место спасения, выздоровления и смерти, конечно, но все же семантика слова несет в себе положительный заряд: в переводе с латинского слово «госпиталь» – гостеприимный[13]. Можно сравнить описание госпиталя, например, в стихотворениях «Под лазаретом», где воссоздается почти домашняя мирная обстановка, лишь упоминание раненых в конце стихотворения возвращает к военным реалиям; или «Сестра», где наполненность дня повседневными заботами, превращает их во что-то рутинное и несет с собой ощущение обыденного, повседневного, почти мирного, или в рассказе «Диспут», действие которого происходит как раз в госпитале среди выздоравливающих больных.

Но в стихотворении «В операционной» представлен не весь госпиталь, а лишь его часть: коридор перед ней и сама операционная. Госпиталь не несет для раненых в себе той боли и тех страданий, на которые они обречены там. Не случайно на дверь в операционную направлен «тревожно-скорбный взгляд». Там не просто боль, но и искалеченные тела, отрезанные руки, ноги, обрубки вместо них. Поэтому и упоминаются отдельные части тела: глаза, кости, сердце, нога, бедро. Для раненных там – ад, красный, как сама кровь.

Выделяется это стихотворение и своей поэтической организацией. В нем четыре строфы, неравные по количеству строк, лишь первая строфа выдержана классическим 5-тистопным хореем, иногда перебиваемым пиррихием, с кольцевой и смежной рифмовкой. Такая выделенность во всем стихотворение делает строфу своеобразным вступлением, где дана «заявка» на страшную картину ада в операционной, и как контраст солдатские размышления и естественное желание жить:

За окном играет майский день,
Хорошо б пожить на белом свете!..
Дома – поле, мать, жена и дети –

Но даже в первой строфе в сильной позиции: ударные и рифмующиеся, оказываются односложные слова (взгляд – ад, крик – штык, день – тень), что заставляет звучать эту строфу, как и все стихотворение в целом рубленными, отрывистыми фразами.

Последующие строфы, рисующие картину «красного ада», лишены четкого поэтического рисунка: появляется дольник; не всегда выдерживается рифма, особенно во второй строфе; разное количество стоп в стихах; сами стихи строятся на инверсии. Все стихотворение держится на отрывистом, сбивчивом ритме – пульсе, частые обрывы фраз в виде многоточий.

Четвертая строфа, являющая заключением, как будто уводит от крови и боли, выводит из палаты, даже из госпиталя:

Усталый хирург,
Подходит к окну, жадно дымит папироской,
Вспоминает родной Петербург… [2, 34].

Но лишь на мгновение позволено выключится из происходящего, разомкнуть пространственные границы госпиталя, заключительная фраза вновь возвращает к действительности: «Как дрова их сегодня несут, / Несут и несут без конца…». Последняя строчка в стихотворении является всегда ударной, нередко именно в ней сфокусирован итог размышлений. Выделена она и у Саши Черного. В семистрочной строфе стихотворения она оказывается «выключенной» из рифмующихся строк, к ней отсутствует рифмующаяся пара, появляется холостой стих. И вновь обрыв в финале стихотворения и многоточие: нет конца человеческой боли и страданиям.

Это стихотворение единственное во всем цикле написано нарочито дисгармонично; Саша Черный подчеркивает особое звучание этого стихотворения, намеренно разрушая поэтическую гармонию. Звукопись стиха построена на согласных: ж, з, с, передающих визг пилы и вызывающих ощущение почти физической боли у читателя или слушателя. Именно здесь, «В операционной», сконцентрированы все ужасы войны, боль и страдания, жизнь и смерть человека.

Следующее затем стихотворение «Легенда» усиливает ощущение ада. Ответом на людские страдания становится явление Христа на поле боя.

1.2. Две легенды о Христе:

Можно заметить сюжетную близость поэмы Ивана Карамазова «Великий инквизитор» и стихотворения Саши Черного «Легенда». Легенде о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского посвящено множество работ. Нас будет интересовать не столько бунт Ивана или метафизический смысл легенды и ее место в романе, сколько сам сюжет. Нам важна поэма как самостоятельное художественное произведение и инквизитор как ее герой. Сходна сама ситуация – появление Христа на земле. В первом случае (у Достоевского) события происходят в 16 веке в Севилье, в Испании, во втором (у Саши Черного) – на поле боя во время Первой мировой войны. Фактически каждый раз представлена экстремальная ситуация – инквизиция и война, а в итоге – Христос не нужен на земле, заключен в тюрьму и изгоняется у Достоевского, расстрелян у Саши Черного.

Иван Карамазов называет свое произведение поэмой, но существующей только в его памяти и отсутствующей как текст[14]. В достоеведении часто наряду с поэмой употребляется обозначение жанра «Великого инквизитора» как легенды, восходящее к статье В. В. Розанова.

В современном литературоведческом словаре читаем: «Легенда (лат. legenda – то, что должно быть прочитано) – первоначально термин средневековой католической письменности, впоследствии – жанр средневековой повествовательно-дидактической литературы (жизнеописания святых, затем – любые тексты религиозно-назидательного содержания)»[15], а также фольклорный жанр с элементами фантастического, чудесного; повествование которого строится на границе между допустимым и фантастическим. Русские фольклорные легенды бытовали как в устной, так и в письменной форме. Народные письменные легенды церковь отнесла к «отреченным книгам» (апокрифам), поскольку их содержание не вполне совпадало с официальным вероучением[16]. Напомним, собственно с апокрифа «Хождение богородицы по мукам» начинает свое повествование Иван, называя его (апокриф) несколько пренебрежительно монастырской поэмкой. И свое произведение он сознательно соотносит с произведениями подобного рода[17]. Тогда получается, что Иван создает свою апокрифическую историю эсхатологического характера[18], тем более, что текст его до поры до времени оставался скрытым, тайным: «я когда-то сочинил поэму, с год назад. <…> никогда в жизни я не сочинил даже двух стихов. Но я поэму эту выдумал и запомнил. С жаром выдумал. Ты будешь первый мой читатель, то есть слушатель»[19]. Апокриф в переводе с греческого – скрытый, тайный, сокровенный: поэма как сюжет и идея существует уже год в сознании и памяти Ивана, но звучит теперь впервые, озвучена при случае и с определенной целью[20]. Апокрифы также называют отреченными и еретическими книгами, и отношение церкви к ним неоднозначное, несмотря на популярность народную. Как видим, существующая связь между апокрифом и легендой достаточно тесная.

Иваном же его сочинение обозначено как поэма, которая при этом не существует как текст (ни рукописный, ни тем более печатный). Кроме этого, по утверждению ее автора, она не может быть стихотворной. Но поэма – это лиро-эпический жанр, при этом не важно, прозой или стихами она оформлена. В данном случае важна сама специфика лирики как рода литературы, в котором по-особому выстраиваются отношения автора с текстом: из глубины души рождается («С жаром выдумал»), за сюжетом и героями видится раскрытие внутреннего мира ее автора, в данном случае – Ивана Карамазова. Кроме этого, лирика способна наделить художественный текст (пусть и воображаемый) универсальностью: «эта «опоэзенная» конкретность приобрела более высокий смысл, она стала символом более глубокой действительности: ее диалектика расширилась, приобрела даже универсальность»[21], – пишет литовский философ А. Мацейна. Являясь исповедью Ивана, раскрывающей его миропонимание и мироотношение, она выходит на более глубокий смысловой уровень, позволяющий говорить о символическом, метафизическом пластах поэмы.

«моя поэмка», нисколько не отменяет того значение, какое придает Иван своему «Великому инквизитору». Создавая произведение, в котором пересекаются три жанра, Иван вступает в некое соперничество не только как искуситель, но и как литератор.

В поэме боль и страдания испытывают люди накануне появления Христа: почти сотня еретиков сожжена на костре по приказу Великого инквизитора. Появление Христа есть ответ на людские страдания: «Он возжелал хоть на мгновенье посетить детей своих и именно там, где как раз затрещали костры грешников»[23]. Появляется по «безмерному милосердию своему», то есть любви, состраданию, заботе: «Он молча проходит среди их с тихою улыбкой бесконечного сострадания. Солнце любви горит в его сердце, лучи Света, Просвещения и Силы текут из очей его и, изливаясь на людей, сотрясают их сердца ответною любовью. Он простирает к ним руки, благословляет их, и от прикосновения к нему, даже лишь к одеждам его, исходит исцеляющая сила»[24]. Обозначен почти мистический акт в словах о лучах Света, Просвещения и Силы, исходящих из Его очей и приникающих в сердца человеческие, исцелении только лишь прикосновением к Нему.

Христос стремится помочь, поддержать человека в момент ужаса, отчаяния, ведь жизнь людей проходит в постоянном угнетении и страхе, но вера, надежда и любовь живут в душе человека, поддерживают его и спасают. Бог живет в сердцах людей, поэтому все и узнают Сына Божия. Нет логического объяснения почему, зато есть почти кровная, родственная связь, узнавание как выражение этой связи. Вера, любовь и порождает чудо: исцеление слепого, воскрешение умершей девочки.

Многократно подчеркивается тишина, сопровождающая появление Христа, но тишины как таковой на улицах города, по которым Он проходит, нет. Восклицания, крики, пение, плач слышатся в толпе, окружающей Его, выражен невероятный эмоциональный накал: и радость, и удивление, и горе, и потрясение. В поэме Ивана три действующих лица, но два главных заслоняют собой третье – народ, хотя ему и посвящена большая часть речи инквизитора. В ситуации с Христом это не просто толпа, она, с одной стороны, едина в своей устремленности к Сыну Божию, а с другой – распадается на отдельные образы: слепой старик; дети, бросающие к ногам Его цветы; семилетняя умершая девочка и ее мать.

В момент высочайшего чуда – воскресения девочки, преодоления смерти – и происходит перелом, обозначенный словом «вдруг»: «В народе смятение, крики, рыдания, и вот в эту самую минуту, вдруг проходит мимо собора по площади сам кардинал великий инквизитор»[25]. «Вдруг» – любимое словечко Достоевского, часто обозначающее резкий перелом, неожиданность, катастрофу.

озарено светом любви, лицо инквизитора после воскрешения девочки омрачилось, «взгляд его сверкает зловещим огнем». Власть инквизитора, основанная на страхе и подавлении, порабощении человека, оказывается сильнее веры и любви: «до того уже приучен, покорен и трепетно послушен ему народ, что толпа немедленно раздвигается перед стражами»[26].

Интересно, что при встрече с Христом народ испытывает различные эмоции и по-разному их выражает: выделены отдельные реплики, отдельные образы как проявление личностного начала; тогда, как при виде инквизитора народ становится обезличенной толпой, единой в повиновении и выражении своей покорности: «Толпа моментально, вся как один человек, склоняется головами до земли перед старцем инквизитором»[27]. Мы не сомневаемся в словах инквизитора о том, что эта же толпа бросится подгребать угли к костру, на котором собирается сжечь Христа инквизитор. Так, А. Я. Гуревич отмечает, что «Зрелища смерти, пыток, казней не могли не оказывать воздействия на восприятие и психику жителей города и деревни. Но они отнюдь не были лишь зрителями кровавых расправ. Нередко они и сами принимали в них прямое участие»[28]. Костры с еретиками или ведьмами становятся явлением частым и обыденным. Смерть, с одной стороны, теряет свое сакральное значение, с другой – возникает страх оказаться на месте сжигаемых. Средневековый человек живет в постоянном страхе перед смертью и загробными муками[29]. Суеверный и малообразованный народ оказывается во власти церкви, которая «держала под своим контролем духовную, религиозную, нравственную жизнь верующих и определяла их поведение»[30]. Эмоциональное потрясение, ужас и страх, которые испытывают люди перед инквизитором, приводят к абсолютному подчинению и являются своеобразной реакцией самосохранения. Не случайно все действие поэмы разворачивается в присутствии остатков костра почти сотни сожженных еретиков.

Залитые солнцем городская площадь, шумные улицы, наполненные народом, сужаются до тесной тюрьмы и двух героев, ведущих странный диалог; день сменяется ночью, свет – тьмой. В мрачной тюрьме, скупо освещенной светильником, инквизитор упрекает Христа и раскрывает свое миропонимание.

Центральным событием поэмы и становится диалог, хотя Пленник все время молчит. Но, во-первых, инквизитор строит свою речь таким образом, что она звучит как упреки, возражение или утверждение и т. д. Отсюда риторические вопросы, восклицательные предложения в его речи. Во-вторых, есть иная реакция Христа, выраженная невербально, инквизитор упоминает взгляд, глаза своего оппонента: «И что ты молча и проникновенно глядишь на меня кроткими глазами своими? И что мне скрывать от тебя? Или я не знаю, с кем говорю? То, что имею сказать тебе, все тебе уже известно, я читаю это в глазах твоих»[31]. В-третьих, своеобразной репликой, ответом является поцелуй Христа. Да и само молчание можно рассматривать как ответ: «Христос говорит молча, хотя все время слышишь эту молчаливую ответную речь, речь любви и всепрощения»[32], – писал в свое время С. Булгаков.

Искажение веры, представления о мире и человеке произошло в сознании Великого инквизитора. Христос для него – лишнее звено на пути человечества к счастью. Отсюда необходимость Его устранения. Мир, который «строит» инквизитор – это мир без Христа, как пишет Н. Бердяев: «Люди хотят устроить землю без неба, человечество без Бога, жизнь без смысла ее, временность без вечности и не любят тех, которые напоминают им об окончательном предназначении человека, о свободе абсолютной, о смысле и вечности»[33]. Собственно, речь идет об устройстве царстве антихриста, а слова инквизитора перекликаются со словами Ивана в келье у старца: «если Бога нет, то все позволено», только без «если»: Бога нет, отсюда все позволено.

– это выражение мировоззрения Иван, для которого Великий инквизитор – высокий трагический герой, которым движут боль и страдание за людей, который приходит к безверию от веры, к искусителю от Христа, к презрению народа от любви и сострадания к нему. Иван соотносит себя со своим высоким героем. Но это странная поэма, логика которой приводит к прямо противоположному результату, напомним слова Алеши: «Поэма твоя есть хвала Иисусу, а не хула… как ты хотел того»[34]. Возможно, это также входит в замысел Ивана (показательна в этом плане небольшая заминка Алеши, синтаксически оформленная многоточием). Дело не только в том, что «идея эта еще не решена» в сердце Ивана, но и в особенностях его литературного таланта. Напомним о двойственности восприятия статьи Ивана о церковном суде.

За каждым текстом скрыт автор, со своими целью, замыслом, идеей и т. д. За «Великим инквизитором» их два: Иван и Достоевский. Если Иван изначально обозначает свою позицию – неприятие мира, созданного Богом, поэма как подтверждение, один из аргументов, то Достоевский осознает происходящее как богохульство[35], а опровержением бунта Ивана, по мнению исследователей, будет и житие Зосимы, и весь роман в целом.

Для Саши Черного, прошедшего Первую мировую войну в качестве вольноопределяющегося и служившего в полевом госпитале, главным становится неприятие войны, несущей смерть, ломающей человеческие тела и судьбы. В его стихотворении «Легенда» мы оказываемся среди толпы, точнее солдатской массы, не среди избранных, а слабых, «слабосильных», по словам инквизитора. Несколько иная точка зрения, а итог – тот же.

Это было на Пасху, на самом рассвете:
Над окопами таял туман.

По народным поверьям, на пасхальной неделе Христос ходит по земле[36]. Пасхальный праздник – самый радостный, торжественный, движение которого направлено к чуду – Воскресению Христа. Человеческое сердце, душа в это время наполняются светом, радостью, любовью; праздничное настроение естественно совпадает с жизненным, биологическим ритмом человека: «пробуждением», обретением новых сил весной. Но в стихотворении Саши Черного наступление нового дня, растаявший туман вместо светлого, весеннего праздника обнажает военный пейзаж:

Сквозь бойницы чернели колючие сети,

Стихотворение представляет приметы смерти и ада: окопы, черные колючие сети, засохший бурьян, жирный смрад, черные силуэты кружащихся ворон, темнота оврага, даже солнце дано через образы, рождающие картины огненной лавы («Там, где солнечный плавился склон»). Христос проходит по полю боя, где изранена, истерзана сама земля, мертвый мир открывается перед Ним, отсюда Его печаль: «… печально и тихо / Проходил одинокий Христос» [2, 34]. В легенде о великом инквизиторе Иван Карамазов говорит о появлении Христа: «Он появился тихо, незаметно, и вот все – странно это – узнают его»[37]. В стихотворении Саши Черного Христос остается неузнанным.

Тишина также сопутствует появлению Сына Божия, как будто все замерло в ожидании чуда, ее нарушает лишь щебет воробьев. Но тишина длится недолго, она взрывается карканьем взметнувшихся ворон и свистом «злых» пуль: «Злые пули дождем над святою мишенью / Засвистали …».

Упоминаемые в стихотворении птицы: воробьи, вороны – также символически связаны с миром мертвых, войной и евангельской историей о Христе. Так по народным легендам, воробьи некогда своим чириканьем выдали Христа преследователям, а затем приносили гвозди для распятия и кричали: «терпи, терпи!» или «жив, жив!», призывая продолжать мучить распятого Христа[38]. В утреннем пейзаже, открывающем стихотворении, пронизанном приметами смерти, воробья оказываются его единственными обитателями. В этой же строфе сообщается о появлении Христа:

Воробьи распевали вдоль насыпи лихо.
Жирным смрадом курился откос…

Проходил одинокий Христос [2, 34].

В следующей строфе будут сопряжены крик взметнувшихся ворон и свист злых пуль:

Но никто не узнал, не поверил виденью:
С криком вскинулась стаи ворон,

Засвистали с обеих сторон… [2, 34].

Есть библейская легенда о вороне, в которой также присутствует мотив крови и попранного Спасителя: ворона хотела пить кровь, капавшую из ран распятого Христа, за что Бог проклял ее, отчего клюв ее по краям навеки получил кровавый цвет[39].

Возникает ощущение, что сейчас, на войне, все на земле забыли про Бога. Война опустошила сердца людей, прогнала любовь и веру, поэтому: «никто не узнал, не поверил виденью». В стихотворении «На фронт»«Надо выковать новое сердце из стали» [2, 28]. «Новое» солдатское сердце оказывается не способно к радости и вере в чудо, на время забыто все то, что не совместимо с войной. Именно на время, потеря Христа – явление временное, себя забыли, Бога забыли, минута такая.

В стихотворении обозначен лишь один момент – начало боя, рассвет, туман. На передовой солдат находится в состоянии постоянной опасности, его жизнь под угрозой смерти, это обостряет чувства, координирует действия, вырабатывается стереотипное поведение: стреляй первым, иначе выстрелят в тебя. Как пишет Е. С. Сенявская, исследователь психологии человека на войне: «Экстремальные ситуации обостряют до предела человеческие чувства, вызывают необходимость принятия немедленных решений, предельной четкости и слаженности действий»[40].

В расстреле Христа можно увидеть также и как проявление паники. В работе Е. С. Сенявской читаем: «Часто активное воздействие на сознание специфики боя вызывает у человека игру воображения. В результате он начинает неадекватно оценивать обстановку, преувеличивать реальную опасность, что мешает ему успешно действовать в сложной ситуации. Такое “непроизвольное воображение”, превращаясь в определенный момент в доминирующий психический процесс, пытается диктовать человеку те или иные поступки и может послужить причиной страха и паники»[41].

Кроме этого, появление Христа на поле боя можно рассматривать как массовую галлюцинацию: «В толпе, образованной людьми, которые расстроены предыдущими переживаниями: ожиданием боя, самим боем, паникой, только что бывшей, – воображение становится болезненно развитым и доходит иногда до массовых галлюцинаций»[42], но перед нами не исторический документ, а лирическое стихотворение. Интересно, что Саша Черный рисует свою легенду не со стороны, а изнутри, его лирический герой находится там же, в окопах:

Между нами и ими печально и тихо

Это он вместе с солдатами всматривается в туман, чувствует страх и видит в каждом врага, он не может поверить в чудо, потому что видит на войне кровь, смерть, искалеченных, убитых и раненых. Кажется, что нет конца и края войне, все чувства и желания притупляются, кроме одного – выжить. Христос расстрелян с обеих сторон, т. е. подобные чувства Его появление вызвало у каждого из участников. Как в мире инквизитора постоянное присутствие смерти переворачивает жизненные представления, и люди могут оказаться не только свидетелями, но и участниками очередной смерти Христа, так и на войне в присутствии смерти, пребывая фактически в аду, человек утрачивает чувство любви и Бога, погружается в боль и ненависть. Разрушается личность, и человек несет разрушение. Совершается великий грех, и каждый на войне к нему причастен. Как пишет современный исследователь: «История о неузнанном Христе, проходившем по линии огня и обстрелянном с обеих сторон, должна показать, что в этой войне нет правых, а виноваты все»[43].

У Саши Черного Спаситель, победивший свою смерть, не может остановить страдания и гибель на земле, источником которых являются сами люди. Вместо любви и радости – неверие и озлобленность в сердцах людей. Спаситель одинокий, неузнанный: «растаял – исчез». Чудо Воскресения на войне превратилось в убийство и изгнание Христа. Война – это мир без Христа, без смысла, без спасения, как по Достоевскому: «все позволено». Это, действительно, ад на земле, это насилие и жертвы, кровь и боль, разрушение личности и мира.

Участник Первой мировой войны, генерал П. Н. Краснов писал о том, как важна и нужна вера на войне, как она поддерживает и помогает именно в условии постоянной угрозы смерти: «вера поддержит дух в минуты смертельной опасности и даст мужество смело умереть»[44]; «В старой, православной великой России вера отцов трогательно говорила нам о бессмертии души, о ее жизни бесконечной у Бога, там, где нет ни болезней, ни печали, ни воздыхания. Она говорила о Страшном Суде Господнем, о возмездии, пускай даже о новых муках, которые ожидают нас, но она всей полнотой своей говорила не о смерти, но о воскресении из мертвых, о жизни. <…> Верующий - фаталист. Он верует в Промысел Божий, в предопределенность судьбы своей и в Божие милосердие»[45]. Отдельный раздел своей работы П. Н. Краснов посвящает роли религии на войне и вспоминает увиденных погибших на поле боя солдат со сложенными для крестного знамения пальцами. На войне «под влиянием страха смерти люди стали по-настоящему помнить о Боге»[46].

Противоречие между потребностью в вере и потерей Бога можно объяснить тем, что человек на войне не всегда находится в состоянии боя, будни войны пронизаны другими чувствами – как раз об этом поэтический цикл Саши Черного, сосредоточенный на прозе войны, ее повседневной жизни. Именно бой, картины смерти, крови, искалеченных тел и рождают ощущение покинутости. Невозможно поверить в присутствие Бога в том аду, в котором в это время находится человек. Но после это ада сильнее становится потребность в Боге.

войны ведет человека к пропасти. Но пока он способен сочувствовать, сопереживать, радоваться маленьким радостям, хранить в сердце любовь к родным и память о доме, забывая себя, спасать других, остается шанс на спасение души. Поработить человека, уничтожить желание жить войне не под силу. Ее вечное пребывание на земле оказывается самообманом. Человеческие устремления направлены на обретение спасения, покоя, Христа, что становится естественным итогом всего цикла.

Каждый раз Христос приходит в мир боли, смерти и страданий человеческих. Приходит из сострадания и любви, чтобы помочь и поддержать человека в трудную для него минуту. Анализируемые тексты фиксируют приметы ада на земле, ужаса и страха в сердцах людей. В романе Достоевского Христос не нужен только инквизитору, который готов ради своей идеи уничтожить Сына Божия. Вера инквизитора и Войны в свое господство на земле и власть над человеком оказываются ложными. Христос поступает вопреки ожиданию инквизитора, отвечает любовью на ненависть, прощением на обвинения, Его поцелуй разрушает планы, задевает чувства, сердце Великого инквизитора, правда, не его идеи.

У Саши Черного человек устремлен к Богу и забыл Христа лишь на время, в минуту опасности, война ожесточила, закрыла душу человека, но не изгнала веру и любовь из его сердца. Война способна поработить человека, подавляя страхом, ужасами, смертью:

Я на земле – бессменный гость,
И мир – смешная ложь!

Прикладами в лоб,
Штыки в живот, –
Вперед! [2, 27]

Но вопреки ее ожиданиям человек стремится прогнать войну не только из жизни, но и из своего сердца. Война для него – это ад на земле, пережив который человек остается открытым для любови и веры.

«Хождение богородицы по мукам» о посещении Богородицей ада и вымаливании у Бога помилования всем грешникам без разбору. При этом сам Иван создает свой апокриф о появлении Христа на земле, по аналогии – хождение в ад, Великий инквизитор прямо говорит, что он давно не с Христом, а с ним. Но история Ивана Карамазова также заканчивается прощением (поцелуй Христа), даже тому, кто отрекся от Него и примкнул к «духу самоуничтожения и небытия». В «Легенде» Саши Черного Христос вновь оказывается на земле, ставшей для людей адом. Общим итогом становится не изгнание или расстрел Христа, а прощение, спасение и обретение жизни, любви, веры.

Эти два стихотворения («В операционной» и «Легенда») не случайно поставлены рядом, они являются центром поэтического цикла. Если первое стихотворение рассказывает о том, что делает с человеком война, то второе – что совершает он сам. Но именно война виновна в тех изменениях, которые произошли с человеком (напомним: «Надо выковать новое сердце из стали» [2, 28] - «На фронт»). «Новое» солдатское сердце оказывается не способно к радости и вере в чудо, на время забыто все то, что не совместимо с войной. Л. А. Спиридонова замечает: «сама война толкала на убийства и даже как будто оправдывала их»[47].

«Песня войны», вновь утвердившейся на земле и получающей свою кровавую жертву. В начале цикла и доминируют в различных сочетаниях кровь и пыль, грязь и серый цвет: кровавая уха, кровавый лед, кровавый дым, гвардейцы меднолицые, красный ад, серые птицы, ноги до крови натерты, пылища и жара, ныла грязь, взбивая грязь, наши серые когорты, пыль кружится, серые чехлы и т. д. В некоторых стихотворениях цикла упоминаются библейские категории, связанные с пребыванием человека по другую сторону жизни, в мире смерти. Во втором стихотворении «Сборный пункт», как уже отмечалось, появляется сравнение ожидающих оформления и отправки на войну людей с душами чистилища, душами томящимися, находящимися между раем и адом, и искупающими своими страданиями земные грехи. Причем, в этот момент люди пока только готовятся к отправке на войну, но они уже погружены в боль и страдание, чему способствует не только атмосфера сборного пункта, но и само предчувствие войны.

«Сияло солнце и луна, / Средь роз гуляли пары», и войну по бокам этого круга как толпу чертей, «Зигзаги огненных плетей / И желтые пожары» («Письмо сына»).

Именно вслед за этим стихотворением мы попадаем в операционную, в настоящий, а не нарисованный ад. А затем следует «Легенда» о расстрелянном Христе.

«В штабе ночью», следующем за «Легендой», сохраняется ощущение почти физического присутствия смерти: «Мертвым светом залит столик…» [2, 35]. Военный штаб представляется сумасшедшим домом. Ночью, «В этом доме сумасшедшем…», когда человеческие силы на пределе, когда человек перестает осознавать происходящее, а восприятие наиболее обострено, рождается фантастическое видение: «Смерть, смеясь, к стеклу прильнула…». То ли сон, то ли галлюцинация измотанного человека: «Сердце падает и пухнет, / Алый шмель гудит в висках» [2, 35]. Очень хочется сбежать отсюда, но это лишь минутный порыв, ведь служба продолжается: «Перебор мотоциклета / Закудахтал у ворот».

1.4. Выход из войны

Но внутри цикла постепенно намечается выход, появляется воздух, возможность жить. Даже в первой части цикла, в той части, где происходит погружение человека в войну, мелькают картины, принадлежащие иной, мирной жизни. Это связано с образами детей, живущих своей жизнью и по-своему воспринимающими мир. Ад – это место, лишенное света[48], но иногда грязь, смрад, серость солдатских буден врывается небесная лазурь, зелень полей, цветущий сад, яркое солнце, свежий ветер. Во второй части цикла намечается постепенный эмоциональный спад, который связан с грустью, опустошенностью, чувством подавленности человека на войне. Изображаются вновь изматывающие будни войны, но теперь на первый план выдвигается усталость от войны, тоска по дому, родным. Представлены солдатские будни: служба в штабе, отдых в чужой квартире, раненные в лазарете, погрузка картошки, отступление, ревизия в госпитале. Появляются и подлинные герои войны. Но что примечательно, это не участники военных действий, а служащие госпиталя: сестра, врачи.

«Чужая квартира». Ворвались в чужой дом, прикоснулись к чужой жизни: «Чужой уют… Увы не в первый раз / Влезаем мы в покинутые гнезда…» [2, 36]. Лишь частичка прежней, знакомой и родной жизни – томик Чехова, и кусочек чужого, но понятного и дорогого для всех счастья: «На стенке, позабытый впопыхах, / Портрет приготовишки в новой форме», который кто-то предлагает взять с собой на память о чем-то своем, согреться теплом чужого дома, чужой семьи.

Вновь появляются осколки прежней довоенной жизни в следующем стихотворении: «Под лазаретом» стоят букеты на комоде; горит лампада пред святыми; стеклянная фигурка зайца «спит» на вязаной салфетке. Они влекут к себе раненных, истосковавшихся по дому, уставших от войны: «Люди смотрят и вздыхают, - / И в глазах горит: “Когда?”» [2, 37].

Общая усталость и апатия пронизывает все стихотворение «Будни». Погрузка картошки проходит под промозглым дождем: «Льет дождь… Мгла и мразь. / Понурые солдаты / Слезают молча в грязь». В вагоне с картошкой пахнет гнильем и потом: тяжело и противно, а после погрузки солдатам предстоит трястись на грузовике под дождем, грея друг друга своим теплом.

В стихотворении «Отступление» мир вновь ввергнут в хаос: грохот колес и пушек, сорванные с родных мест люди, разрушенные дома, уничтоженные поля, огонь и дым – почти эсхатологическая картина. Сорванные с родных мест, лишенные дома люди заполнили фургоны, возы и двуколки: «Поток бесконечных колес». Оставленные родные места превращаются в пепелище:

Кругом горизонта пылают костры:
Сжигают снопы золотистого жита, –
Полнеба клубами закрыто…» [2, 38];

– беженцы.

В своих воспоминаниях Михаил Константинович Лемке, который в 1914 занимался обучением военному делу ополченцев в Новой Ладоге, а с сентября 1915 до июля 1916 служил в Ставке Верховного Главнокомандующего, рассказывает об отступлении мирного населения, точнее, об отсутствии организации его эвакуации: «Министерство внутренних дел не принимает никаких мер для эвакуации 40 000 беженцев, оставшихся на фронте, а между тем военные власти доносят, что они мешают армии, голодают. Армии приходится кормить и одевать их, что вовсе не ко времени и вообще не ее дело… Слово это [беженцы – М. Ж.] выбрано неудачно, но приобрело право гражданства. Бежали только достаточные классы, а масса гналась «Беженцы» принесли в восточную часть России капиталы, на которые и жили на новом месте, «выгонцы» же доплетались иногда с половиной семьи, похоронив другую по дороге, с пустыми руками, голодные, больные, всем чужие. В этом ужасном явлении, которое наблюдала вся Россия до Уральского хребта, как нельзя полнее сказалась вся неспособность военной и гражданской власти и всего правительства предугадать последствия распоряжений, отдаваемых без сколько-нибудь вдумчивого к ним отношения… 20 июня 1915 года вел. кн. Николай Николаевич телеграфировал главнокомандующему Северо-Западным фронтом Алексееву: «прибывшие только что гофмейстер Нейгард и граф (Владислав) Велепольский доложили об уничтожении целых селений на некоторых корпусных участках, о бессистемности эвакуационных распоряжений, о неправильно создавшемся, видимо, у населения и войск понятии, что это меры репрессии. Уничтожение частного имущества без оценки и без права сохранения его владельцами порождают уныние, озлобление, смуту»[49].

Это стихотворение («Отступление»), собственно, и завершает тему ада, в который ввергнут человек на войне, в какой-то момент произошел перелом, наметился новый путь. Все последующие позволяют говорить о возможности противостоять войне, ее подавляющей и порабощающей силе.

Так, благополучно завершается ревизия военного госпиталя: «Ревизия». Невольно оказывается в затруднительном положении не только проверяемая сторона, но и сам врач-ревизор, которому сложно решать «фуражные» вопросы: «Из соломы ль вычесть сено, / Иль с овсом сложить ячмень? / Сколько ест кобыла в день?» [2, 39], не разрешимые для человека, спасающего на войне жизнь людей.

«Ода на оставление доктором Држевецким 18-го полевого госпиталя», «Памяти генерала К. П. Губера». Несомненно, здесь сказались личные впечатления Саши Черного. Как пишет в комментариях А. С. Иванов, оказавшись в начале 1916 года под началом главного врача госпиталя доктора Држевецкого, «Саша Черный впервые за годы войны обрел душевное спокойствие и после долгого творческого молчания вновь вернулся к стихам»[50]. Именно генерал-лейтенант К. П. Губер «ходатайствовал в марте 1915 года о переводе палатного надзирателя сводного Варшавского госпиталя № 2 А. М. Гликберга во вверенное ему санитарное управление с тем, чтобы зачислить его на должность зауряд-военного чиновника»[51].

«Ода на оставление доктором Држевецким 18-го полевого госпиталя» хоть ироничное и шутливое стихотворение, но оно передает искреннее сожаление по поводу перевода главного врача госпиталя. Не случайно и начинается она со скорбных строк: «Вы слышите сдержанный внутренний плач, / Исполненный скорбью недетской?» [2, 40]. Одический герой наделяется сказочными чертами – способностью мгновенно перемещаться, находится почти одновременно в разных местах:

С утра он по лестнице мчался в галоп:
То в ванной мелькнет, то у пробы,
– сидит и глядит в микроскоп,
Как вертят хвостами микробы,
Мгновенье: стоит в амуничных дверях –
И мчится фельдфебель к нему на рысях… [2, 41].

Он наделен мудростью Соломона («Разумно – согласен, нелепица – вон!»); свирепостью тигра («Как тигр, он гонял по палатам»), литературным даром («О том, как умел он писать рапорта, / Здесь память еще не угасла…»), обаянием и величием шаха («А как восседал он за общим столом…»). Но ироничные строки звучат с теплотой и нежностью. Образ главного героя рисуется иронически, но за ним подлинные чувства уважения и любви.

«Памяти генерала К. П. Губера» следует сразу за одой, посвященной доктору Држевецкому, тем самым соотносится с ней; они близки и поэтической организацией. Но и в заявленной оде, и в этом стихотворении не выдерживается классическая одическая строфа. Свободное от жанрового определения стихотворение «Памяти генерала К. П. Губера» явно тяготеет к балладе. Стихотворение – некролог рисует облик настоящего героя в толстовской традиции, подчеркивая простоту и безыскусность его подвига. Саша Черный и говорит о нем прежде всего как о старом человеке по зову сердца отправившегося на войну:

Жил старик в Житомире, в отставке,
Яблони окапывал в саду,

И, смеясь, сказал родным: «Пойду!
Стар? Ну что ж, и старики нужны.
Где мои с лампасами штаны?» [42].

А на войне он – на переднем краю: «Днем и ночью ездил он вдоль фронта, / Воевал с холерой, с сыпняком»; «Лез в окопы проверять приказы: / Как одеты? Что едят и пьют?». Когда спасаешь других, некогда думать о себе; «Сколько жизней ты сберег …», но не смог уберечь себя. Случайная простуда приносит смерть во время отдыха, зато на родине, дома. Нет звучания неизбывного горя, смерть как возможность спокойного сна, заслуженного отдыха после «труда бессменного».

«Сестра». Госпитальная медсестра становится для раненных солдат и сестрой, и няней, и мамой:

Целый день она кормит и чинит, склоняется к ранам,
Вечерами, как детям, читает больным «Горбунка»,

И луна удивленно мерцает на прядях виска [2, 43].

Слова, сказанные в стихотворении, посвященном Губеру: «Труд бессменный…», – звучат здесь в каждой строчке. Подвиг этих людей в честном служении, в полной самоотдачи, в верности своему долгу, сердцу, совести. Как пишет еще один поэт-эмигрант, А. Вертинский, прошедший Первую мировую войну и служивший санитаром в 1914-1915 гг.: «Да, мы отдавали раненным все – и силы свои, и сердца»[52].

Саша Черный в этих нескольких стихотворениях отражает самоотверженную работу медицинских служб. Героем он назвал генерала Губера К. П., спускавшегося в окопы к солдатам; описывает труды по организации госпитального дела доктора Држевецкого; отдает должное заботам о раненых «сероглазой женщины» – все свое время и силы увечным воинам. Так, в своих воспоминаниях Павел Николаевич Милюков писал следующее: «Санитарное дело на фронте было возглавлено «верховным» начальником принцем Ольденбургским, человеком капризным, упрямым и крайне ограниченным. Оно находилось в плачевном состоянии: докторский персонал был недостаточен; самых необходимых медикаментов не было; раненых сваливали на полу товарных вагонов, без медицинского присмотра, и они сотнями умирали в поездах…»[53]. Но поэт сам работал в госпитале и знал не понаслышке о повседневном подвиге врачей и медсестер.

Человек сумеет выбраться из этого ада, когда выпадет, выйдет из войны. Итог цикла – выход из-под власти войны, освобождение от нее, обретение радости жизни, что происходит в стихотворении «На поправке». Примечательно, что название акцентирует не ранение, а поправку, выздоровление. Само ранение, данное как факт в первом четверостишие, совсем уходит, главным становится – возвращение домой. Наслаждение тишиной и покоем:

Целый день сижу на лавке

Утки плещутся в канавке,
За плетнем кричит овца;
Тишина. Поля глухие,
За оврагом скрип колес…[2, 44].

война. Радость войны ложна: человек прошел войну, преодолел ее в себе, освободился от ее власти и готов к новой, мирной жизни, уже здесь намечаются иные отношения:

Эй, Дуняша, королева,
Глянь-ка, воду не пролей!
Бедра вправо, ведра влево,
Пятки сахара белей…

Эх, земля моя Россия,
Да хранит тебя Христос!

Четко выстроенная композиция цикла позволяет выделить основные моменты развития лирического сюжета: пролог – «Песня войны»– «Сборный пункт», далее – развитие действие, обозначившее пребывание человека на войне. И развязка – «На поправке». Попробуем определить кульминацию. По эмоциональной составляющей, центральному расположению стихотворений можно назвать несколько: например, «В операционной», «Легенда» или «Отступление». Но в них, как в фокусе, собраны боль, страдание, смерть, что противоречит главной мысли цикла о противоестественности войны человеческой жизни.

Обратимся к статье Э. И. Гуткиной «Смысл и структура лирического сюжета», в которой рассматривается принцип «золотого сечения» по отношению к лирическому сюжету: для определения кульминации стихотворения необходимо количество строк умножить на число 0, 618[54]. Если перенести этот прием на лирический цикл, то таким кульминационным стихотворением оказывается «Чужая квартира»– момент наивысшего напряжения сюжета, «напряженное равновесие «грусти» и «радости» в душе лирического героя»[55]. Пребывание солдат в чужой квартире, одной из многих, позволяет на какой-то момент вернуться к мирной жизни в условиях войны. Островок тепла и уюта, пусть чужого, спасает и защищает. Множество архетипических образов наполняют это стихотворение: синий цвет, лира, дождь, сад, звезды, свеча, печка, хлеб, орехи. Практически все они несут положительные эмоции, связанные с жизнью, спасением и противопоставленные войне и смерти: синий – цвет божественно неба, знак вечности, лира – прославление Бога; дождь несет очищение; сад – идеальный мир, потерянный рай; звезды – знак божественности, вечности, надежды; свеча – спасительный свет во тьме, божественный свет; печка – живой согревающий огонь, спирт (вино) и хлеб – кровь и тело Христа, причащение, прикосновение к таинству жизни и смерти и т. д.

Так, в одном стихотворении обозначены одновременно два мира: враждебный (войны), находящийся за стенами квартиры, и мир тепла и уюта, пусть чужого дома, хрупкий, непрочный, но Дома, несущего спасение и исцеление, отдых и покой. Первый отступает на время и тогда обнаруживается устремленность человека к свету и присутствие божественной благодати. Здесь вновь появляется образ ребенка – портрет приготовишки на стенке, который предлагают взять с собой как знак дома, родной семьи, мирной жизни. Именно это стихотворение становится переломным, намечается постепенное освобождение от войны в сознании человека. Происходит обострение тоски по дому, родным и близким, стремление к покою, стабильности, порядку в противовес бездомности, бесприютности, хаосу.

Сквозная авторская идея неприятия войны проявляется также через выбор военных сюжетов (не победоносное наступление, военные атаки, а будни войны), определения героизма в повседневном подвиге рядового солдата, служащих госпиталя.

Войне почти удается захватить власть над человеком, подчинить себе его душу. В начале цикла война демоническое существо, несущее разрушение и смерть. Постепенное погружение человека в состояние войны ведет человека к пропасти. Но пока он способен сочувствовать, сопереживать, радоваться маленьким радостям, хранить в сердце любовь к родным и память о доме, забывая себя, спасать других, остается шанс на спасение души, поработить человека, уничтожить желание жить войне не под силу. Ее вечное пребывание на земле оказывается самообманом. Человеческие устремления направлены на обретение спасения, покоя, Христа, что становится естественным итогом всего цикла.