Ветер крылышки колышет,
Жадно ходит хоботок.
Саша Черный
“Пьяный мотылек” (1928)
"Последними новостями" некролог А. М. Черному Набоков завершил следующими словами: "Мне только хотелось как-нибудь выразить запоздалую благодарность, теперь, когда я уже не могу послать ему письма, писание которого почему-то откладывал, теперь, когда все кончено, теперь, когда от него осталось только несколько книг и тихая, прелестная тень"1. Желание, по всей видимости, не ограничилось лишь спонтанной газетной репликой. Когда речь идет о двух художниках, в особенности,о долге одного художника перед вторым2, мы вправе ожидать некой творческой реакции, в данном случае — от Набокова в его текстах, куда автор мог инкорпорировать переработанные мотивы или сюжеты из творчества Саши Черного в рамках этой "запоздалой благодарности"3.
До сих пор о поэте, прозаике, редакторе Саше Черном (1880-1932) в связи с Владимиром Набоковым упоминались факты чисто биографического характера: известно, что он был дружен с его отцом, В. Д. Набоковым; в 1922 г. в Берлине помогал отбирать стихи для сборника "Горний путь"; радушно принимал юношу в своей темной шарлоттенбургской квартирке и публиковал почти все приносимое тем в альманахах "Грани" и "Жар-Птица", где работал литредактором4.
Черный был идеальным примером гармоничногосимбиоза лирики и сатиры. В рецензии на перевод сказки "Волшебный соловей" Набоков с восторгом отзывался о легком стихе Саши Черного, который, по его мнению, в лишний раз доказывал, "какой тонкий, своеобразный лирик живет в желчном авторе "сатир”"5. Учительство Черного, чей творческий расцвет ко времени кооперации с Сириным уже миновал, а писательская энергия свелась к сочинению милых и грустных детских стихов, признавалось — в отличие от многих других талантливых современников, чьи имена Набоков принципиально не афишировал. Набоковский опыт использования творческих находок старшего друга ограничивался в одних случаях калькированием тематических решений, в других мелкие комедийные положения служили ему ядрами в построении будущих сюжетных линий. Совершались эти заимствования с легкостью и даже, по-видимому, с удовольствием.
В первом предложении романа "Дар", в статичной и похожей на еще не ожившую старую фотографию экспозиционной сцене, изображен "мебельный фургон, фургон очень длинный и очень желтый, запряженный желтым же трактором с гипертрофией задних колес и более чем откровенной анатомией". [Курсив здесь и далее мой — Ю. Л.]6 Описание желтого фургона, этого кентавра лошади и машины, на начальной странице "Дара" выполняет не только металитературную функцию имитации черновика — с неизбежным повтором слов, неуклюжей аллитерацией и тяжелой, как бы еще не отшлифованной стилистической конструкцией — но и вводит тему литературного процесса как такового, являясь по сути "откровенной анатомией" самого творимого текста (там же: "у меня в чемодане больше черновиков, чем белья"). При этом символично, что тема черновика возникает здесь через двойную аллюзию к Пушкину: в метафоре "на лбу у фургона виднелась звезда вентилятора"7 и в подсвечивающей сквозь метаморфозу фургона в лошадь сентенции классика о другой известной форме литературного процесса8. Помимо указания различных видов литературного ремесла, сопутствующих теме рождения творчества на глазах у читателя, Набоков мотивирует наличие культурной памяти, зафиксированной в идее интертекстуальности. Последняя маркирует уже первую страницу "Дара", казалось бы, незначительной (зато вполне в набоковском вкусе) деталью — средством передвижения.
В 1926 г. Саша Черный публикует в журнале "Иллюстрированная Россия" рассказ под названием "Желтый фургон"9. Сюжет крайне прост: пятилетняя дочь русских эмигрантов теряется в Париже, а единственное, что она может вспомнить как примету местожительства, — большой желтый фургон, стоявший утром около ее отеля. В фокусе повествования — русские эмигранты, их попытка вживления в ткань чужого города.
— желтый фургон служит для перевозки мебели. Название перевозчичьей фирмы в "Даре" идет по боку фургона "синими аршинными литерами, каждая их коих... была слева оттенена черной краской" (Дар, 5) Отметим важный для Набокова мотив исчезающих и появляющихся букв, ("вроде того, как в рекламной фильме находят свои места смешанные буквы, — причем одна из них напоследок как-то еще переворачивается, поспешно встав на ноги..."), присутствующий и в рассказе Саши Черного. Когда полицейский спрашивает у девочки ее фамилию, та говорит: "Щербаченко. — Как? — Щер-ба-чен-ко. — Какая первая буква? — Ща. — Гм... Такой буквы во французском алфавите нет" (СС, 373). Строго говоря, буквы "щ" во французском алфавите нет настолько, насколько отсутствует надпись на набоковском фургоне (аналогичный звук "щ" можно воспроизвести, используя четыре другие буквы алфавита, а название перевозчичьей фирмы не видно пока исключительно читателю, зато его прекрасно видит Федор, герой романа)10. Доведенная до пафоса игра буквой не случайна; у Черного по одной причине, у Набокова по другой. Гипертрофированный прием литературного заимствования, когда фургон переезжает из Парижа в Берлин — или, если угодно, из одной столицы русской эмигрантской литературы в другую — сам по себе становится "попыткой пролезть в следующее по классу измерение", впрочем, вполне добросовестной. Тематически желтый фургон выполняет роль повседневной декорации из эмигрантского быта; он же — деталь повседневности и знак непостоянства: "Фургона уже не было..." (Дар, 27); "большой желтый фургон для перевозки мебели... уже уехал" (СС, 373).
Год публикации рассказа (1926) совпадает со временем начала действия"Дара", что проливает если и не максимальный, то определенный свет на происхождение желтого мебельного фургона Max Lux, ненадолго остановившегося 1 апреля того же года в западной части Берлина.
В связи с подробно обсуждавшейсясреди исследователей "Дара" темой ключей11 до сих пор не был отмечен один из рассказов Саши Черного, очевидно послуживший косвенным источником для виртуозно развитого Набоковым мотива. Действие рассказа "Как студент съел свой ключ и что из этого вышло"12 происходит в германском университетском городе; герой, русский студент-филолог, в двенадцать часов ночи возвращается домой после того, как "очень невредно провел время с земляками" (СС, 59). Перед наружной дверью дома, где он снимает комнату, студент лезет в карман и... не обнаруживает своего ключа. Федор также возвращается около полуночи в комнату, снятую у "крупной, хищной немки" по имени Clara Stoboy, и тоже после вечера в компании бывших соотечественников на квартире у Чернышевских. Безымянный студент из рассказа Черного тщетно пытается прорваться к себе домой, ибо его отказывается впустить разбуженная им домохозяйка, говоря, что он либо пьян, либо сошел с ума: "Студент стоял на улице. Бесился. Ругался по-русски, звонил, стучал... Все было напрасно" (СС, 60). Федор, словно наученный опытом своего литературного предшественника, даже не пытается будить заполночь хозяйку или швейцара — "весьма вероятно, что не откликнулся бы никто, сколько не жми" (Дар, 50). Сравним описания двух хозяек, когда те наконец появляются:
"Заспанная, в халате, Стобой была страшна..." (Дар, 51);
"Фрау Бендер, со свечой и в халате, стояла в дверях молчаливая и грозная" (СС, 60).
вскрывает ему живот, естественно, не находит никакого ключа, но бедняга уже мертв. Без ключа, как известно, в итоге остаются и Федор с Зиной в"Даре". Влюбленная пара, к счастью, жива, но сама невозможность попасть в дом пародийно напоминает зарисовку Черного на данную тему. Поэтому мы не погрешим против истины, перефразировав заглавие рассказа Саши Черного: "Студент съел свой ключ и из этого вышел — Дар".
Мистификация Набокова с возвращением Пушкина из небытия во второй главе "Дара" также имеет совершенно отчетливый источник происхождения: в 1926 г. Черный публикует рассказ "Пушкин в Париже" с подзаголовком “Фантастический рассказ”13. Знаменитый поэт является у Черного в то самое время, когда в обиход русского зарубежья входит праздник Дня Русской культуры, приуроченный ко дню рождения А. С. Пушкина. Любопытно, что в стихотворении "Изгнанье" самого Сирина, опубликованном в июне 1925 в газете "Руль" и также приуроченном ко дню рождения Пушкина, уже появляются такие строчки: "Что, если б Пушкин был меж нами — простой изгнанник, как и мы?"14 В рассказе Черного появление Пушкина становится возможным в результате курьеза, произошедшего на спиритическом сеансе. Сеанс по материализации духов проводит никто иной, как Конан Дойл (действительно увлекавшийся спиритизмом и написавший об этом книгу) — факт, к которому Набоков не мог остаться равнодушным: "В восточном окне перед удивленными глазами Конан Дойла закачалась незнакомая фигура. Ясные, зоркие глаза, тугие завитки волос вокруг крутого широкого лба, круглые капитанские бакенбарды, вздернутый ворот старинного сюртука, закрывающий самое горло сложно повязанный фуляр." У Набокова Пушкин мельком появляется в Берлине примерно в описываемые годы и тоже (!) на спиритическом сеансе: в "Соглядатае" (1930) еврей Вайншток, книготорговец и любитель-мистик, на досуге страстно занимается спиритизмом: "По вечерам он клал руки, как застывший пианист, на легонький столик о трех ножках: столик начинал нежно трещать, цыкать кузнечиком и затем, набравшись сил, медленно поднимался одним краем и неуклюже, но сильно ударял ножкой об пол <…> Являлся Цезарь, Магомет, Пушкин и двоюродный брат Вайнштока"15.
Сюжет, намеченный Черным и позаимствованный Набоковым в повести, получает развитие в"Даре". Правда, в романе эпизод с фантомным возвращением имеет на сей раз вполне реалистичную подкладку: дед Федора Годунова-Чердынцева уезжает из России за год до гибели Пушкина, за границей же весть о дуэли поэта проходит мимо него. В 1858 г., по возвращении в Россию, он становится жертвой шутки — как-то вечером в театре ему показывают на человека с характерными чертами в соседней ложе и выдают за постаревшего поэта. Внешняя схожесть, блеск в глазах убеждают деда Федора, что это действительно сам Пушкин, "вступивший в роскошную осень своего гения" (Дар, 91).
Портреты Пушкина у Черного и Набокова поразительны своей схожестью16, и еще поразительнее, что у обоих "Пушкин" оживает и приходит в движение как плод художественной анимации.
В жанре утопии Черный описывает, как через несколько дней после возвращения поэта русская эмигрантская колония в Париже взволнована слухом о появлении подлинного Пушкина. Тот поселяется на улице Вожирар и по целым часам роется у букинистов на набережной Вольтер. "Необыкновенный слух подтвердился, знаменитый пушкинист Х., — настолько знаменитый, что перед ним меркло самое имя Пушкина, клятвенно подтвердил в редакции своей газеты, что с фактом надо считаться: галстук тот же, на мизинце пушкинский перстень, один глаз темнее другого." Под инициалом Х., вероятно, "скрывается" В. Ф. Ходасевич17, крупнейший исследователь творчества Пушкина за рубежом, — для современников, не говоря о Набокове, факт очевидный.
присутствовать в качестве почетного члена в президиуме и т. д. При этом ему всовывают уже заранее написанные бумажки с речами, а при обращении откровенно путают отчество (Александр Семенович, Александр Созонтович). Последней каплей в чаше терпения поэта становится телеграмма от некоего издателя Кандалупы, предлагающего ему издание "интимных стишков, вроде Кишиневских, страниц на сто с портретом и факсимиле" (СС,173). Первая выплата по договору — 1 апреля 1932 г., то есть в день (но не в год), когда начинается действие"Дара". Не выдержав, Пушкин выпрыгивает из окна. О его участи после падения, как и в случае с Лужиным в набоковском романе "Защита Лужина", ничего не говорится: он растворяется в воздухе, как бы не долетая до асфальта.
Эффект комического, который достигается Черным фарсовым оттенком самой ситуации, у Набокова спрятан в ироничном изображении псевдо-Пушкина ("широкий нос, большие уши"). Оба подмечают блеск глаз и женственность рук мнимого поэта (Черный: "мягкое мерцание глаз и узкие кисти рук"; Набоков: "желтая рука, сжимающая маленький дамский бинокль<...> со светлым блеском в молодых глазах"). Смоделированный у Черного сюжет обнаруживает совершенно неадекватную реакцию на появление истинного поэта в литературных кругах эмиграции. Виной тому пошлая эмигрантская обстановка, в которой подлинное чудо немедленно девальвируется, превращаясь в обыкновенное происшествие (потому, возможно, у Черного Пушкин в назидание оставляет, перед тем как исчезнуть, старинную золотую монету на столе). Аналогичная попытка совершить нечто из ряда вон выходящее предпринимается Набоковым в"Даре". Несмотря на то, что мистификация доказывает, что чудес в плоском, житейском их понимании быть не может, Набоковым формулируется важная идея жизни как дара, созвучная пушкинскому мотиву "дара" в стихотворении "Дар напрасный, дар случайный..."18. В шутливом рассказе Саши Черного описан как раз тот печальный случай, когда случайным даром спирита никто так и не сумел, точнее, не захотел воспользоваться.
В Берлине. 1936г.
Пушкин для русской эмиграции служил в определенной мере легитимацией всего культурного наследия, вывезенного за рубеж. Убогая кладь Ходасевича, навсегда уезжавшего в 1922 г. из России, включала восемь томиков сочинений поэта. Поэтому не удивительно, что в глазах пишущих эмигрантов тема "Пушкин и революция", поднятая пролетарской литературой, выглядела особенно возмутительной. В статье "Иллюстрации"19 Черный предпринимает обзор лежащей перед ним "на столе стопы советских еженедельников". В частности, он приводит образчик коммунистической пушкинианы, где на основании двух эпиграмм "пушкинист" из красного еженедельника "Зори" причисляет Пушкина к крайне левым революционерам. Саша Черный жалеет, что не имеет под рукой сочинений Екатерины Великой, ибо "при помощи двух склеенных из разных кусков цитат мы с таким же успехом доказали бы, что блистательная Императрица была "революционеркой крайне левого толка" (СС, 350). Черный недоумевает, зачем просвещенному пушкинисту понадобилось "втыкать красный бантик в могилу великого поэта". В эссе "Пушкин, или Правда и правдоподобие" Набоков, как и Черный, протестует против попытки большевиков записать Пушкина в глашатаи революции, решительно признавая: "Нет, решительно, так называемой социальной жизни и всему, что толкнуло на бунт моих сограждан, нет места в лучах моей лампы..."20. В сочинении, посвященном советской прессе, Черный высмеивает "еженедельные пролетарские стишки", для примера выбирая из "Красной нивы" опус П. Орешина со строчками: "Хватай горящие поленья, Учись гиппопотамом быть!": "Воображаю, какую крупную словесную спираль развертывает по адресу своего гениального собрата несчастный пролетарий-читатель! За семь с лишним лет улыбаться разучились, радость дотла выжгли: поотрывали головы учителям, вяло топчась вокруг себя, лезут задом наперед в осточертевшую гиппопотамовую шкуру..."21 Двумя годами позже, в заметке "Юбилей", написанной к десятой годовщине октябрьского переворота, Набоков пытался проанализировать причины своего презрения к советской власти: "Я презираю не человека, не рабочего Сидорова, честного члена какого-нибудь Ком-пом-пом, а ту уродливую тупую идейку, которая превращает русских простаков в коммунистических простофиль... Мещанской скукой веет от серых страниц "Правды", мещанской злобой звучит политический выкрик большевика, мещанской дурью набухла бедная его головушка"22. Набоковский "ком-пом-пом" звучит невольным перефразом пассажа о бессмысленном гиппопотаме у Саши Черного, содержащего и прообраз набухших голов, и близкий всей набоковской поэтике образ спирали.
Отношение к советской прессе у эмигрантов Черного и Набокова с годами к лучшему не менялось, наоборот, лишь усугублялось. В "Даре" Годунов-Чердынцев заходит в книжную лавку, в которой как у Саши Черного на столе "были разложены советские издания, и можно было нагнуться над омутом московских газет, над адом скуки" (Дар,152). Между "Звездой" и "Красным Огоньком" [ср. с комментарием Черного: "Выдумки даже на заглавие не хватило. Рабски скопировали внешность старого бульварного "Огонька", даже обложка не красная... К слову "Нива" прибавили красная"]23 Федор находит единственно ему интересное — шахматный журнал "8 х 8". В "Защите Лужина" в доме Лужиных случается разговор между гостьей, советской подданной, и женой шахматиста: "Вот, например, я сразу, как приехала, купила эмигрантскую газетку... И представьте, — открываю газету, читаю, и такая там напечатана клевета, такая ложь, так все плоско". Встрече новой гражданки с "бывшими" Саша Черный посвятил отдельный рассказ "Соловей"24. Тогда как у Набокова "дама" прибыла в Берлин из Ленинграда, у Черного она приехала в Париж из Москвы. Разговор в "Соловье" тоже начинается с обсуждения разницы русскоязычной прессы в Советах и в изгнании ("А здесь, в ваших эмигрантских газетах, черт знает что пишут...") и перерастает в сравнение жизни в целом. В изложении советских "дам" (так их называют оба автора), строй в СССР несравнимо лучше: "на каждом углу образцовые ясли, детские театры, балетные студии, кинотеатры, приюты, санатории, консерватории..." ("Соловей", 176); "Я сама чувствую, как мы опередили Европу. Возьмите наш театр. Ведь у вас, в Европе, театра нет, просто нет." (Защита Лужина, 123) 25. Гостья в "Соловье" пропагандирует: "Вы, вероятно, думаете, что у нас в Москве на четвереньках ходят? Представьте себе — и в трамваях ездим, и лихачи стоят на углах... И автобусы из Берлина получили, вашим не чета. <...> Порядок, гигиена. Улицы поливают утром и вечером", на что ей возражают: "Это зимой-то?" Совсем завравшись, обе дамы пытаются сдобрить свои дифирамбы видимостью хоть какой-то объективности: "Я, понимаете, ничуть, ничуть не хвалю коммунистов. Но приходится признать одно: они смотрят вперед, они строят. Интенсивное строительство" (Защита Лужина); "Дама растерялась и торопливо попробовала было объяснить, что она ведь не большевичка, что ошибок у них, конечно, много, что надо же войти в их положение..." ("Соловей"). Но главное, что у Черного и Набокова обе дамы на самом деле не верят в собственные слова: первая после визита жалеет, что "советскую тухлятину в розовой воде полоскала", вторая все свободное время бегает по немецким магазинам в поисках гардероба. Кстати, о туалете: уходя из гостей дама в рассказе Черного "разыскала свою котиковую шубку и, как обиженное дитя, нахмурив прекрасно отретушированные бровки, стала торопливо одеваться" (СС, 177). Провожая советскую подданную, Лужина смотрит на ее "улыбающиеся, красные, как сургуч, губыи беспощадно глупые глаза" и делает знак мужу, "чтобы он подал котиковое пальто. Лужин снял с вешалки детское пальтишко... но в это мгновение, к счастью, подоспела горничная" (Защита Лужина, 129). В этом месте с повышенной концентрацией мотивов и деталей из Саши Черного довольно двусмысленным выглядит замечание гостьи в лужинской прихожей, вновь отсылающее к сюжету о студенте и запертой двери: "У вас тут в Берлине всегда возня с выпусканиями", — насмешливо сказала она, глядя, как Лужин берет с подзеркальника ключи". На уровне метапоэтическом — подзеркальником в данном случае выступает сам набоковский текст, в котором отражаются следы творчества его литературных предшественников26.
"как ни сильна была темная масса духовных мещан" Черный противодействовал "душегубному порядку вещей"27. Его сатирические стихи и рассказы пестрят яркими зарисовками мещан в быту, особенно публикации в "Сатириконе" периода 1910-х гг.; достаточно перечислить только названия — "Обстановочка", "Мухи", "Жалобы обывателя", "Всероссийское горе", "Пошлость". Последнее стихотворение было опубликовано в тематическом номере "Сатирикона" (№ 6, 1910), который имел специальное название "О пошлости". Заставка к номеру на третьей странице была выполнена художником Мстиславом Добужинским, спустя некоторое время, с 1912 года, начавшим давать уроки рисования юному Набокову. Героиня стихотворения — хозяйка некоего салона, чей словарный запас составляет "сто слов, навитых в черепе на ролик", которая следит за модой всех сортов, копит остроты и слухи, "томно тяготеет к глупой лжи", и вообще: "в родстве и дружбе неизменной с бездарностью, нахальством, пустяком. Знакома с лестью, пафосом, изменой и, кажется, в амурах с дураком..." Набоков возвел борьбу с пошлостью (не найдя эквивалента слову в английском языке, так и транскрибировал в эссе и интервью — poshlost') в ранг своей художественной задачи. Об этом достаточно написано, нам лишь кажется справедливым указание в этой связи на творчество Саши Черного как один из возможных источников формирования набоковского литературного вкуса и рано задекларированной ненависти к любым формам проявления филистерства.
Юрий Левинг — литературовед, поэт, автор публикаций о русской литературе в научных и периодических изданиях Австрии, Израиля, Италии, Словении, США и России. Главный редактор журнала Иерусалимского университета “Наш скопус”. Член международного Набоковского общества (University of Kansas). C 1992 г. живет в Иерусалиме.
1. Последние новости. Париж, 1932. 31 января. Цит. по: Владимир Набоков, Рассказы. Приглашение на казнь. Роман. Эссе, интервью, рецензии. Составление и примечания А. А. Долинин и Р. Д. Тименчик. М.: Книга, 1989. С. 399.
2. В. Набоков: "Считаю своим долгом сказать о той помощи, которую мне оказал А. М. [Черный] лет одиннадцать-двенадцать тому назад". Там же.
"Хорошие авторы" ("Русская газета". Париж, 1924) говорит о родине Толстого и Достоевского, "Толстоевского, по утверждению одного европейца-интеллигента" (Здесь и далее цитаты из произведений Саши Черного даны по изданию: Саша Черный, Собрание сочинений в 5 т., М.: Эллис Лак, 1996. Т. 3. С. 341. Сокращенно: СС). Перечисляя в предисловии к английскому переводу романа "Приглашение на казнь" авторов, которыми в него ранее "швырялись" (т. е. приписывали их влияние), Набоков также упоминает кентавра "Толстоевского". Vladimir Nabokov, Invitation to a Beheading. Transl. from the Russian by D. Nabokov in collaboration with the author. London: Penguin Books, 1995, p. 8.
4. Brian Boyd, Vladimir Nabokov: The Russian Years. Princeton, N. J.: Princeton University Press, 1990, pp. 186-189.
6. Здесь и далее ссылки на роман “Дар” по изданию: Владимир Набоков, Собр. соч в 4-х томах. Т. 3. М.: Правда, 1990.
7. Ср.: "А во лбу звезда горит": Сказка о царе Салтане / А. С. Пушкин, Полное собр. соч. М.: Изд-во АН СССР, 1962-1966. Т. 4. С. 456.
"Евгения Онегина" на английский: "Пушкин сравнил переводчиков с лошадьми, которых меняют на почтовых станциях цивилизации. Лучшая награда для меня — чтобы студенты могли использовать мой труд в качестве пони." (Eugene Onegin, A Novel in Verse by Aleksandr Pushkin, trans. with commentary by Vladimir Nabokov, 4 vols. New York: Bollingen, 1964, Vol. 1, p. X.).
"Мертвых душ", где мужики обсуждают далеко ли доедет бричка на своих колесах: "From first page <...> The Gift also pays tribute to, takes issue with, or tries totranscend other literary works... The first page of The Gift — the hypertrophied rear wheels of the tractor.<…> is Nabokov's tribute to one of the great moments in Russian literature" (Russian Years, pp. 465-66).
9. Иллюстрированная Россия. 1926. № 26. Цит. по СС, Т. 5. С. 372-374.
10. Возможно, обыгрывается также общее у футуристов место в связи с "уродливостью", "неблагозвучием" буквы "щ". См., например, в "звездном языке" В. Хлебникова: "Щ — наибольшая поверхность при данном объеме. Изобилие углов. Щерть, щель, щедровитый, щерба, щовба, щурить. <...> Щ означает разбивку поверхности, целой раньше, на разные участки при неподвижном объеме" ("щерба" — корень фамилии в рассказе у С. Черного, выделен мной. — Ю. Л.). Цит. по: Наталия Перцова, Словарь неологизмов Велимира Хлебникова // Weiner Slawistischer Almanach, Sonderband 40, 1995, p. 533. Маяковский “куда-нибудь на Ща!” предлагал послать затесавшегося в алфавите между ним и Пушкиным Надсона в стихотворении “Юбилейное”.
11. Согласно, например, Д. Бартону Джонсону, в "Даре" ключи "не только выполняют стержневую роль в сюжете, но и служат основой для обширного набора тематических аллюзий, вторящих различным аспектам романной идеи". В кн.: D. Barton Johnson, Worlds in Regression: Some Novels of Vladimir Nabokov. Ann Arbor: Ardis, 1985, p. 95. Сара Т. Уэйт отмечает, что "ключи, кроме своей соотнесенности с повседневной жизнью Федора в Берлине 1920-х, <....> ассоциируются также с жизнью его воображения и становлением поэтического дара". См.: Sarah Tiffany Waite, On the Linear Structure of Nabokov's Dar: Three Keys, Six Chapters // Slavic and East European Journalю Vol. 39,No. 1, 1995, p. 56.
13. Пушкин в Париже. Фантастический рассказ // Иллюстрированная Россия. 1926. № 24. Цит. по СС, Т. 3. С. 168-173.
14. Цит. по: Владимир Набоков, Стихотворения и поэмы. М., 1991. С. 384.
15. Владимир Набоков, Круг. Л.: Худож. лит-ра, 1990. С. 309. В. Маяковский ведет диалог с ожившим памятником на Тверском бульваре в “Юбилейном” (1924), который заканчивается словами: “Впрочем, что ж болтанье! Спиритизма вроде.”
"[Пушкин] был среднего роста, почти низенький человечек, с длинными, несколько курчавыми по концам волосами, без всяких притязаний, с живыми быстрыми глазами, вертлявый, с порывистыми ужимками, с приятным голосом, в черном сюртуке, в темном жилете, застегнутом наглухо, в небрежно завязанном галстуке." (А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 28). Учтем также, что у человека, выросшего в атмосфере русской культуры, перед глазами неизменные репродукции портретов Пушкина кисти О. Кипренского и В. Тропинина (оба 1827 г.).
18. Анализ этой сцены см. также: С. Сендерович, Пушкин в Даре В. Набокова: фигура сокрытия / Пушкинский сборник, Выпуск 1. Центр по изучению славянских языков и литератур при Еврейском университете в Иерусалиме, Jerusalem: Praedicta, 1997. С. 225-252.
19. “Русская газета”, 1925. 8 февраля. СС, Т. 3. С. 349-353.
21. Саша Черный, Иллюстрации. СС, Т. 3. С. 35.
…, 1993. С. 214.
23. Саша Черный, Иллюстрации. С. 349.
25. Здесь и далее “Защита Лужина” цит. по: Владимир Набоков, Собр. соч. в 4-х томах. Т. 2.
"Дара", академик Ю. Апресян признавал в начале 1990-х годов, что еще не найдено для него всеобъемлющей формулы, ибо "неслыханная полифония не укладывается в привычные рамки понятий текста и метатекста, традиций и новаторства, фабулы и приемов, потока сознания, автора, рассказчика и т. п." — Ю. Апресян, Как понимать Дар Набокова / In Honour of Professor Victor Levin: Russian Philology and History. Jerusalem: Praedicta, 1992, p. 347.