О Саше Черном
(28 мая 1915 г. Гатчина)
Среди современных поэтов Саша Черный стоит совершенно особняком, в гордом, равнодушном и немного презрительном одиночестве. Да и не похож он на тех, которые ходят поочередно по редакциям и рекламируют кудрявыми словами творчество друг друга и, сделав из журнала узкую лавочку напряженного и непонятного словоблудия, оголившись, с полной развязностью сами себя провозглашают гениями, а всех бывших до сих пор поэтов предтечами; на тех, кто, едва народившись на литературный свет, уже пропитаны злобой, завистью, узкой сектантской нетерпимостью к другим толкам,— читают сумбурные лекции сами о себе и друг о друге, не подозревая того, что публика ходит смотреть на них с такими же чувствами, как она смотрит в паноптикуме на трехголового теленка, Юлию Пастрану или на Родику и Додику — сиамских близнецов.
Пренебрегая тем, что весь их успех — успех скандала, эти литературные младенцы, еще не владея членораздельной человеческой речью, уже тянутся к гонорару, как к соске, и, еще не научившись ходить, воздвигают себе постаменты для будущих памятников.
Саша Черный — один. И в этом-то заключается прелесть его оригинальной личности, и оттого-то его еще не успела захвалить и полюбить почтеннейшая «публикум», и оттого-то у него имеется еще пока немного поклонников и хвалителей, но зато этим поклонникам-друзьям действительно дорого свободное, меткое и красивое слово, облекающее в причудливые, капризные, прелестные, сжа- тые формы — и гнев, и скорбь, и смех, и задумчивую печаль, и глубокую нежность, и своеобразное, какое-то интимное безыскусственное языческое понимание чудес природы: детей, зверей, цветов.
Поистине Саша Черный не мог бы применить к себе слова одного французского писателя: «Я пишу не для многих; и если меня поймут два или даже один человек,— я и этим буду доволен; если меня не признает никто, я с удовольствием буду писать для самого себя». И возможно, что именно по этой причине его не поняла, не прочувствовала, не поставила в красный угол наша несправедливая, пристрастная, архибезвкусная, кумовская, мамадышская критика.
Изумительно разнообразно творчество этого замечательного поэта. Сатиры его дышат пламенным гневом щедринской музы, великолепным презрением, всей остротой и жгучестью меткой насмешки, которая прилипает к человеку, как клеймо. И сейчас же рядом расцветают у Саши Черного скромные, благоуханные, прекрасные цветы чистого и мягкого лиризма.
Узость, мелочность, скука и подлость обывательщины отражаются у Саши Черного чудесными, сжатыми, незабываемыми штрихами, роднящими его только с Чехо- вым, совсем независимо от влияния великого художника. И так же, как Чехов, Саша Черный необычайно мил, прост, весел, трогателен и бесконечно увлекателен, когда он пишет для детей или о детях. Произведения последнего рода читаются и воспринимаются с одинаковым наслаждением как взрослыми, так и детьми. И если бы для ношения венца славы не надо было вытребовать патента в полицейском участке критики, то я бы сказал, что это свойство дарования есть признак несомненного большого, искреннего таланта; а другой признак и, по-моему, не ме- нее явный, это, несмотря на разнообразие мотивов, тем и настроений, редкое качество, отличающее избранников,— свой собственный, единственный, ни на кого не похожий тембр. Читатель с чутким ухом, прочитавши или услышавши любые его четыре строчки, непременно радостно воскликнет: «Ах, боже мой! Да ведь это Саша Черный!»
Как благородно злы его стихотворения, заключенные в цикле под общим заглавием «У немцев».
И какая там тонко изощренная наблюдательность, какая меткость и точность эпитетов и какая выпуклая, почти осязаемая изобразительность! Читатель точно видит этих каналий повсюду — в дачном пансионе, в немецком лесу с прилизанными дорожками, шоколадными автоматами, с корзинами для рваной бумаги, с надписями на скамьях и на уборных, со всей нелепой аккуратностью, которая доводит Сашу Черного до крайности.
... Озираясь, блудливой походкою,
Влез я в чащу с азартом мальчишки,
Потихоньку пошаркал подметкою
И сорвал две еловые шишки.
üne, как они торгуют могилами своих великих писателей; видишь их на рынке, па публичных лекциях; видишь их идиотских корпорантов — на празднике гимнастического клуба; видишь Берлин — эту огромную лавку и пивную с его нелепыми монументами и портретами кайзера; видишь детей, юношей, стариков, старух, девушек и самок («раскрахмаленных лангуст»).
И надо всем этим — лицемерие, затаенное любострастие, обалделая маршировка в ногу, крикливый пивной патриотизм, шаблон, индюшечья надменность и плоская, самодовольная тупость.
Ах, в теперешние дни с каким жгучим, опьяняющим, сладким негодованием читаешь эти сатиры, где каждое сжатое слово подобно удару резца по мрамору. Итак, Саша Черный всюду остается настоящим, тонко чувствующим и глубоко думающим лириком — в красках, в звуках, в сатире, и быте, и светлых нежно- чувственных образах природы.
Я бы сказал: «Да будет ему триумф», если бы только этот сдержанный, молчаливый человек с печальными темными глазами и светлой детской улыбкой придавал триумфу какое-нибудь значение.
Но тогда отчего же не указать на его единственный. но существенный недостаток — он гораздо слабее своего таланта тогда, когда пишет сатирические стихи на злобу дня — о Думе, о политике, Гучкове, Милюкове и т. п. А надо сказать, что такие стихи он пробовал писать, когда сотрудничал в «Сатириконе», и писал их, очевидно подчиняясь общему настроению сотрудников этого журнала. Саша Черный чувствует и мыслит более глубоко, и жертвы его сатиры не господа: «А», «В», «С», «Д», а типичные пошлость, скука, лень, равнодушие и тихое оподление современной жизни.
Берлинское книгоиздательство «Слово», 1920 (Цена не проставлена. Издание не дешевое)
Вот настоящая, прочная книга для детей, чудесный подарок от нежного, но и строгого Волшебника. Удивительной тайной владеет Саша Черный: его стихи и рассказы одинаково увлекательны и для детей, и для взрослых дядей — признак высокого мастерства и художественной правды. А главное, с детьми он не фамильярничает и у них не заискивает. Поглядите, как он отделал приготовишку! Раскрываешь наугад любую страницу — и очаровываешься прелестью красок и теплотою содержания. И чувствуешь, что все у него живые: и дети, и зверюшки, и цветы. И что все они — родные. Тонкими, точными, забавными и милыми чертами обрисованы: и кот, и барбос, и таракан, и попка, и мартышка, и слон, и индюк, и даже крокодил, и все прочее.
И всех их видишь в таком наивном и ярком освещении, как видел летним свежим утром в раннем детстве бронзового чудесного жука или каплю росы в зубчатом водоеме гусиной травы. Помните? А как хороши у Саши Черного детские игры и вечерние песенки!
— или, вернее, захотел — Б. Григорьев чудесно нарисовать Индюка, спящего ребенка и, в особенности, древнего двухсотлетнего Попку, профессора классической филологии?
А. Черный. Несерьезные рассказы
Парит, 1928
Прекрасным эпиграфом, мудрой русской пословицей открывается этот милый сборник А. Черного:
«Посильна беда со смехом, невмочь беда со слезами».
что ж поделаешь: жизнь в эмиграции не особенно сахар.
Как всегда, А. Черный особенно охотно и любовно пишет о детях и солдатах. В этой сфере он свой, здесь он и товарищ, и зачинщик, и выдумщик, и рассказчик- импровизатор, и тонкий, любящий наблюдатель. Навсегда запомнится его гимназист-приготовишка, попавший вслед за мячом во двор женской гимназии и готовый мужественно, как куперовский Ирокез, перенести все истязания. Не за- будешь и консьержкина кота, выкрашенного в анилиновую лиловую краску, и самодельный буйабез.
Очень хорош «Диспут», где солдаты, лежащие в госпитале, делятся своими впечатлениями о гоголевском «Вие», здесь и в пустяках и в серьезном подслушаны и безошибочно переданы солдатский тон и солдатский склад речи. «Замиратель» — это препотешный проект одного ефрейтора, как поймать в плен Вильгельма при помощи мертвой петли, спущенной с аэроплана. Без малейшей тени подражания Лескову или даже невольного лесковского глияния, этот рассказ производит такое же впечатление, как и знаменитый сказ о «Левше и стальной блохе».
Другие рассказы, специально эмигрантские — в том жанре, который нас заставляет так беззаботно смеяться в сочинениях Тэффи, Дон-Аминадо и А. Черного. Надо впрочем, выделить еще два произведения. Это — «Полная выкладка», где сквозь пьяное приключение вдруг дохнула своим мертвящим дыханием судьба и прошла мимо а также рассказ о «Греческом самодуре», над которым, вероятно, от души хохотал А. А. Яблоновский, косвенный участник в этой веселой безделушке.
Саша Черный
Герольдом моим будет юмор
С смеющейся слезкой в щите.
Генрих Гейне
Я нарочно позволил себе привести этот эпиграф из одного стихотворения великого германского поэта.
«Атта Тролль» и «Северного моря». Но сам бог одарил Сашу Черного самым драгоценным и самым редчайшим даром, который только встречается в литературе всего мира: даром подлинного, чистого и светлого юмора. Странно, до сих пор мы, образованные русские люди, всегда часто употребляющие слова: юмор, юморист, юмористичный, юмористика, не знаем их настоящего смысла. Юмор — это любимейшее и прекраснейшее детище англосаксонской расы пришло к нам вместе с произведениями Свифта, Теккерея, Шекспира, Диккенса, Марка Твена, Джерома К. -Джерома и других чудесных мастеров. Но, к сожалению, на русской, плохо обработанной и малокультурной почве юмор туго прививался и хило расцветал. Мы хохотали от души, когда перед нами солидный человек падал вверх тормашками на тротуар и вставал с нашлепкой на носу: мы заливались смехом над корявым мужичонкой, который вывинчивал гайки из железнодорож- ных рельсов на грузила для ловли шелеспера и который на суде абсолютно не мог понять своей вины. До сих пор еще мы сотрясаемся от хохота, когда читаем аверченковский рассказ о еврейке, которая повезла свою младшую дочь, больную глазами, к профессору-окулисту Гиршману и только на середине очень длинного пути вдруг спохватилась, что везет не младшую, а старшую, здоровую дочь, которую она впопыхах перепутала с больной.
Конечно, на смех образца нет. Смех входит, как главнейшее средство, и в юмор, так же как входят в него: незлобивость, приличие, наблюдательность и доброе здо- ровье — украшение жизни. Признаюсь: в трех приведенных мною случаях русского смеха я совсем не ощущаю присутствия юмора, как не вижу его и в знаменитой чеховской «Хирургии», и в чеховском доге Неро, сожравшем щенят. Что и говорить: у нас было много талантливейших писателей, составляющих нашу вечную национальную гордость, но юмор нам не давался. «От ямщика до первого поэта мы все поем уныло». Из наших предшественников обладали юмором: молодой Гоголь, здоровый еще, не помраченный Успенский, порою — Чехов, Лесков в «Соборянах», в громадной степени Лев Толстой, который им не дорожил. Величайшей заслугой «Сатирикона» было привлечение Саши Черного в редакционную семью. Вот где талантливый, но еще застенчивый новичок из волынской газеты приобрел в несколько недель — и громадную аудиторию, и ши- рокий размах в творчестве, и благородное признание публики, всегда руководимой своим безошибочным инстинктом и своим верным вкусом. Она с бережной любовью поняла, что в ее душевный обиход вошел милый поэт, совсем свое- образный, полный доброго восхищения жизнью, людьми, травами и животными, тот ласковый и скромный рыцарь, в щите которого, заменяя герольда, смеется юмор и сверкает капелька слезы. И дружески интимной, точно родной, стала сразу читателям его простая подпись под прелестными юморесками — Саша Черный. Я помню, как Александр Михайлович Гликберг приехал из Берлина в Париж. Ох, уж это время! — неумолимый парикмахер. В Петербурге я его видел настоящим брюнетом, с блестящими черными непослушными волосами, а теперь передо мной стоял настоящий Саша Белый, весь украшенный серебряной сединой. Я помню его тогдашние слова, сказанные с покорной улыбкой:
— Какой же я теперь Саша Черный? Придется себя называть поневоле уже не Сашей, а Александром Черным.
Так он и стал подписываться: А. Черный. Но вот пришла по телеграфу нежданная и горькая весть: «Саша Черный скоропостижно скончался». И ходят по Парижу рус- ские люди и говорят при встречах: «Саша Черный умер — неужели правда? Саша Черный скончался! Какое несчастье, какая несправедливость! Зачем так рано?» И это говорят все: бывшие политики, бывшие воины, шоферы и рабочие, женщины всех возрастов, девушки, мальчики и девочки — все!
— Скажите, это правду говорят, что моего Саши Черного больше уже нет? И у нее задрожала нижняя губа.
— Нет, Катя,— решился я ответить.— Умирает только тело человека, подобно тому как умирают листья на дереве. Человеческий же дух не умирает никогда. Потому-то и твой Саша Черный жив и переживет всех нас, и наших внуков, и правнуков и будет жить еще много сотен лет, ибо сделанное им сделано навеки и обвеяно чистым юмором, который — лучшая гарантия для бессмертия