Предисловий дети обычно не читают. Да и взрослые их особенно не жалуют. Куда приятней сразу погрузиться в захватывающее повествование или декламировать звонкие строки, нежели знакомиться с чьим-то мнением о книге. Однако, добравшись до последней страницы, любознательный читатель нередко жаждет продолжения, проникается желанием узнать побольше о том, кто сочинил эту книгу. Вот тут-то, как нельзя кстати, и бывает после — словие.
Смею надеяться, что слово об авторе «Детского острова» будет воспринято с интересом и вниманием — как большими, так и маленькими читателями. Тем более что о поэте с таким странным, согласитесь, необычным именем — «Саша Черный» известно на удивление мало. Некоторые даже думают, что это… мальчик, обладавший чудесным даром писать стихи.
Вовсе нет. Несмотря на мальчишеское имя, Саша Черный вполне взрослый мужчина. Даже с усами и сединой в волосах. Угодно убедиться? Фотографический снимок открывает этот том. Что-то озорное чудится в блеске глаз. А с губ, кажется, вот-вот сорвется беззлобная шутка.
Таким же запомнился Саша Черный современникам — тем, кто знал его близко: «Что-то необыкновенно милое, чистое было в этом, сохранившем молодость лице, увенчанном облаком легких, курчавившихся, совершенно седых волос, резко выделявших черноту бровей и короткой щеточки усов»[1]. Этот портрет можно дополнить еще одним описанием: «Да, это тот самый мягкий взгляд Саши Черного, который мы так любили при его жизни, задумчивый, тихий и наблюдательный, с той искрой доброго юмора, с благородным оттенком невысказываемой печали и сдержанной ласки»[2].
Представляясь таким образом малышам, поэт немного лукавил. Однажды он открыл секрет своего псевдонима (так называют выдуманные имена, за которыми скрываются писатели и поэты, да и не только они): «Нас было двое в семье с именем Александр. Один брюнет, другой блондин. Когда я еще не думал, что из моей „литературы“ что-нибудь выйдет, я начал подписываться этим семейным прозвищем». Оказывается, все просто: черноволосого мальчика кликали «Сашей черным», а светловолосого — очевидно, «Сашей белым».
Впрочем, это единственная тайна биографии, которой поэт сам поделился. Остального — чур не касаться! До нас дошли буквально крохи дописательской судьбы Саши Черного: в ее подробности были посвящены лишь самые близкие ему люди.
Итак, родился Саша Черный в Одессе, в 1880 году. Настоящая его фамилия — Гликберг, а звали его Александр Михайлович, в детстве просто Саша. Семья была большая, зажиточная. Отец — провизор, то есть аптекарь. Дед — купец, торговец скобяными товарами. О матери почти ничего неизвестно. Все вроде бы хорошо, но уж больно суров и крут нравом был глава семейства — чуть что — жестоко наказывал детей (у Саши были еще два брата и две сестры) за малейшую провинность.
Чаще других доставалось, судя по всему, Саше, исключительному выдумщику и фантазеру. То пытался он сделать непромокаемый порох из серы, зубного порошка и вазелина, то изготовлял чернила из сока шелковичного дерева, превращая квартиру в небольшой химический завод. Кому это понравится? Нет, ни озорником, ни задирой, ни хулиганом его не назовешь. Просто-напросто: «Мальчик был особенный. Из тех мальчиков, что шалят-шалят, вдруг притихнут и задумаются… И такое напридумают, что и выговора серьезного сделать нельзя, — начнешь выговаривать, да сам и рассмеешься»[3].
Впрочем, родители Саши не были столь снисходительны и отнюдь не поощряли его хитроумные затеи и выдумки. Вот что впоследствии поведала жена Саши Черного (наверняка с его слов и воспоминаний о детской поре): «Никто никогда ничего ему не дарил, когда он был ребенком. И когда он за неимением игрушек находил в доме что-нибудь, что можно было бы приспособить для игры, его наказывали»[4].
Короче: когда Саше исполнилось 15 лет, он, не в силах более терпеть семейное иго, убежал из дому (последовав, кстати заметить, примеру старшего брата). Много скитался, попал, наконец, в Петербург, где пытался продолжить учебу. Однако был отчислен из гимназии за несданный экзамен по алгебре. Беглец оказался в катастрофическом положении, без всяких средств к существованию. Написал отцу и матери, моля о помощи, но те наотрез отказались от блудного сына. К счастью, нашлись сердобольные люди — помогли, кто чем мог. И наконец, узнав о бедственном положении юноши, брошенном семьей, Сашу Гликберга приютил обеспеченный и великодушный человек из Житомира — Константин Константинович Роше. Предоставил кров, дал возможность продолжать учебу. Больше того: заметив в своем воспитаннике искру Божью, преподал первые уроки стихотворства.
Вот какая диковинная, поразительная и несчастливая судьбина выпала на долю Саши Черного. С ранних лет ему довелось вдоволь хлебнуть лиха, как раз в ту пору, когда маленькое сердце, открытое ласке, добру и радости, наиболее ранимо. Ребячьи обиды и беды не исчезают бесследно. Немудрено, что лишенный детства поэт не любил вспоминать об этой «золотой» поре.
Лишь однажды он выговорился, дал волю своим чувствам. Но то было не его собственное сочинение, а перевод автобиографии австрийского юмориста и сатирика Сафира. Нельзя, право, не подивиться, сколь много общего в их доле:
«У меня не было детства! У меня не было юности!
У меня не было ни детства, ни юности…
У меня не было ни именин, ни дня рожденья! У меня не было свивальника, и для меня не зажигалась елка! У меня не было ни игрушек, ни товарищей детских игр! У меня никогда не было каникул, и меня никогда не водили гулять! Мне никогда не доставляли никакого удовольствия, меня никогда ни за что не награждали, меня никогда не радовали даже самым пустяшным подарком, я никогда не испытывал ласки! Никогда меня не убаюкивали ласкающие звуки, и никогда не пробуждал милый голос! Моя судьба залепила черным пластырем два сияющих глаза жизни — детство и юность. Я не знаю их света и их лучей, а только их ожоги и глубокую боль».
Нанизывая эти бесконечные «никогда», Саша Черный, наверное, думал о той поре, когда он явился в мир. Ему тоже было не додано подарков, а «жизнь за чьи-то чужие грехи лишила третьего сладкого блюда». Надо ли удивляться, что веселый дух поэта не принял этот жестокосердный, несправедливый, пресный и невзрачный мир — мир взрослых. До конца дней в его сердце жила мечта вернуться к истоку дней, в тот изначальный рай, в страну детства, где вечно царят радость, любовь, добро…
Ведь было бы заблуждением думать, что только мрак и хмарь, зло и худо обступали маленького Сашу. Его окружал озаренный солнцем, цветущий, яркий, пестрый, разноголосый мир веселого черноморского города. Память сердца выхватывала из этого прекрасного одесского далека светлые страницы и строки. Это и «бумажные метелки, которыми рахат-лукумные греки сгоняют на юге мух с плодов», и благоуханный цвет акации, которую он объедал ребенком, и бессарабская кукуруза, разваренная и политая топленым маслом, — «пища лакомок-богов»… Не эти ли потаенные, живительные, незамутненные родники питали творчество Саши Черного?
Именно превратностям этой судьбы, столь необычной и горестной, обязаны мы чуду появления такой, ни на кого не похожей, как бы раздвоенной личности, имя которой «Саша Черный». Поэт и сам сознавал эту двойственность и не раз признавался в стихах: «Мне сейчас не тридцать лет, а четыре года…» Или даже так: «Мне триста лет сегодня, а может быть, и двадцать, а может быть, и пять». Воистину, в нем соединились и вековая библейская мудрость, и опыт зрелого человека, и простодушие ребенка.
К Саше Черному по праву могут быть отнесены слова: «Он наделен каким-то вечным детством». Эту его особенность подчеркивают и отмечают все, кто знал его: «Как и дети, он придумывал себе занятия, не имевшие, как игры, никакой иной цели, кроме забавы: раскрашивал какие-то коробочки, строгал дощечки, оклеивал полочки и радовался, если дома находили какое-нибудь приложение этим вещам. Глаза его светились при этом такой наивной радостью, что другим начинало казаться, что это и в самом деле чудесная и нужная вещь».[5]
Непринужденно и легко Саша Черный чувствовал себя лишь в детской компании. Ему были ведомы секреты подхода к детскому сердцу, он обладал удивительной способностью располагать к себе малышей. Недаром ребячья мелюзга так и льнула к этому удивительному дяде, который включался в их игры, баловал подарками и угощеньями, рассказывал забавные истории. Видимо, дети чувствовали неподдельный интерес к их делам и проблемам и безошибочно угадывали в Саше Черном «своего». Он мгновенно находил с ними общий язык. Даже с теми, кто ни слова не знал по-русски, — с маленькими немцами, итальянцами, французами…
Вечно вокруг Александра Михайловича вилась стайка маленьких друзей. Впрочем, предводитель этой вольницы был для них никаким не Александром Михайловичем. То и дело над побережьем неслись крики:
Так было не только в ту пору, когда он стал по преимуществу детским писателем, но много раньше — когда он еще не издал взрослых книг и только подумывал всерьез заняться литературой. Сохранились воспоминания о Саше Черном в возрасте 26–27 лет, гостившем летом на даче под Петербургом: «Не знаю чем, но он завоевал полное признание со стороны дачных мальчишек и моего младшего брата, когда ходил с ними купаться, лазил по скалам, катался на лодке и пр. Интересным мог бы явиться тот факт, что при наличии юношеской компании моих дачных товарищей он с ними не водился. Мальчишки же настолько признавали его своим, что практически как-то стиралась возрастная грань. Уже через некоторое время он стал для них „Сашей“ и „Сашенькой“ — так, между прочим, они зазывали его хором на свои мероприятия…
…С ребятами он чувствовал себя вполне в своей тарелке, очевидно, по-настоящему любил эту шумливую мелюзгу и понимал их интересы».[6]
Казалось бы, Саше Черному на роду было написано стать исключительным выразителем мира детей в литературе. Но нет, путь к этому был долог и непрост. Поначалу он стал известен всей читающей России как автор «Сатир» — язвительных, остроумных и беспощадных. Оружием смеха поэт боролся со всем отвратительным, гнусным, паскудным, что не принимала и против чего восставала его душа. То ли он хотел расквитаться с миром зла, принесшим столько несчастий ему, то ли надеялся исправить нравы общества. И то, что поэт называл себя «Черным», казалось очень уместным, ибо силы зла принято окрашивать в темные, мрачные тона, в краску тьмы.
«Саша» — первая половина его литературного имени? Она как бы томилась в ожидании своего часа. Поэт, который «много песен скучным взрослым полным голосом пропел», еще не ведал о своем истинном предназначении. Однажды, играя в куклы со своей маленькой племянницей Элочкой, поэт получил неожиданное приказание: придумать песенку. Но только, чтобы сам сочинил. И что же?
Оно и понятно. У кого было учиться Саше Черному стихосложению для самых маленьких? Вспомните: тогда ведь еще не существовал ни «Крокодил», ни «Вот какой рассеянный», а их будущие авторы — Корней Чуковский и Самуил Маршак были «взрослыми» писателями. Чуковский обладал славой весьма оригинального литературного критика, чьего хлесткого пера побаивались многие. Маршак же считался бойким фельетонистом, подписывавшимся псевдонимом «доктор Фрикен».
Случилось так, что жизненные пути каждого из них пересеклись с Сашей Черным. Молодой Маршак тоже печатался в «Сатириконе» — новом сатирическом журнале, где поощрялись любые «звонкие фокусы-покусы». Оба они более всего любили шататься белой ночью по питерским улицам, называя это времяпрепровождение «умозгованием весны». Еще любили устраивать дружеские пирушки. Однажды жена Саши Черного, Мария Ивановна, застала их… под столом, где они декламировали стихи. С какой стати они там оказались? Кажется, я догадываюсь…
Помню, мы с сестренкой, когда были маленькие, любили устраивать так называемую «кротовью нору» (за что нам влетало от родителей). Сдвигали стулья, набрасывали на них всякие покрывала и «жили» там, блаженствуя в полумраке. Видимо, всем людям (и детям тоже) свойственно желание уединиться, иметь в квартире свой собственный закуток, куда можно спрятаться и где ты волен вести себя как хочешь.
А какое удовольствие обустраивать свое жилище! Есть у Саши Черного немудреный рассказ «Домик в саду». Ничего особенного в нем не происходит. Просто дети расставляют мебель и посуду в построенном для них домишке, развешивают картинки, стремясь его обуютить, красят крышу… И так любовно, с такими подробностями описана «жизнь понарошку», что догадываешься — Саша Черный наверняка не раз принимал участие в подобной игре.
Вернемся к Маршаку. В его доме устраивались любительские спектакли: юный Маршак вместе с братом (тогда еще гимназистом) и сестрой выпускали домашние журналы. Для одного из них Саша Черный сочинил незамысловатый стишок, начинавшийся словами:
Развлекаясь таким образом, шутя и играя, они едва ли помышляли о творчестве для детей. Но уже тогда, видимо, исподволь, подспудно вызревало в душе то, что проявилось гораздо позже.
С Корнеем Чуковским у Саши Черного отношения были неровные. Они то сближались, то расходились. Наиболее близко свели их малые дети. О Чуковском ходили слухи, что свой досуг писатель заполняет записыванием слов и речений, созданных детьми. В будущем из этого «чудачества» возникла известная всем книга «От двух до пяти».
Чуковский-критик с присущим ему темпераментом и злоречием разносил в пух и прах современную ему детскую литературу. На страницах журналов «Игрушечка», «Мирок», «Тропинка», «Задушевное слово» существовала какая-то особая лилипутская страна для пай-мальчиков и пай-девочек. Все было крайне благопристойно и слащаво: цветы на слабых ножках, мотыльки, эльфы, феи… Прогуливающиеся малютки не позволяли себе никакой шалости, грубого слова или крика — фи! Это дурно!
Изготовлением подобного приторного сиропа для малюток занимались почему-то в основном дамы-писательницы. Одну из них Саша Черный изобразил качающейся на ветке птичкой, пикающей милым деткам следующее:
Сколько угодно можно было высмеивать дамское сюсюканье, однако ничего другого взамен современная литература предложить не могла. Тогда, почти одновременно и Чуковскому, и Саше Черному в голову пришла одинаковая мысль: а не попытаться ли самим создать что-то для подрастающего поколения? По сути, предстояло совершить переворот в детской словесности, своего рода революцию. Причем знали они четко лишь то, как нельзя писать для детей. А как надо?
В 1912 году они затевают детские альманахи. Чуковский назвал свой сборник «Жар-Птица», а Саша Черный дал своему детищу название «Голубая книжка». Для осуществления замысла необходимо было найти и завербовать единомышленников — тех, кто мог, по их мнению, стать участниками задуманного предприятия. Саша Черный обращается с письмом к А. М. Горькому, у которого он незадолго до этого побывал на острове Капри. «Очень хочу наладить детский сборник, и, если Вы мне поможете, я справлюсь, — пишет он. — Помните тех воробьев, которых Вы мне читали? Можно их у Вас попросить, Алексей Максимович? А если что-нибудь из того, что лежит у Вас на окне, и совсем хорошо. Я бы сейчас снес к Бродскому для иллюстраций. <…> Думаю у Пришвина достать несколько страниц. У детей так мало стоящих книг, дешевых и совсем нет, — помогите, Алексей Максимович, прошу и умоляю».
Чувствуете, с какой искренней заинтересованностью написано это послание? Так пишут о самом насущном, кровном, самом важном на свете. Книжку удалось сделать довольно быстро — через три-четыре месяца, в начале 1913 года она уже поступила в продажу. Помимо самого Саши Черного (сказка «Красный камешек» и песенка «Вечерний хоровод») и «Воробьишки» Горького в ней была напечатана также сказка «Как рыбы из верши ушли» К. Милля — писателя-сатириконца, с которым Саша Черный поддерживал приятельские отношения. Оформили «Голубую книжку» художники И. Бродский и В. Фалилеев.
Тем временем у Саши Черного уже набралось стихотворений для детей на отдельную небольшую книжку, которую он назвал «Тук-тук!». В детскую комнату как бы постучался и заглянул поэт с таким доверительно домашним именем — «Саша Черный». Надо заметить, что как раз в это время он отказался от своего прославленного псевдонима, сменив его на строгую, краткую подпись — «А. Черный». Исключение было сделано для самых маленьких читателей — для них он навсегда остался «Сашей Черным». Раздвоение, о котором мы догадывались, стало явным.
В увлекающемся ребячьими забавами дяде трудно узнать хмурого, тоскующего и желчного сатирика, повторявшего: «Мне скучно взрослым быть всю жизнь до самой смерти и что-то скучное пилить в общественном концерте». И вдруг — о чудо! — складки горечи разгладились на его лице и появилось что-то очень светлое, похожее на отсветы ярко разукрашенной новогодней елки на лице ребенка.
У нас имеется отличная возможность уразуметь, чем отличается Саша Черный «для больших» от Саши Черного «для маленьких». Для этого предлагается сравнить два стихотворения с одинаковым названием «На Вербе». Одно было написано для взрослых, а затем поэт его практически заново переписал для малышей. Вот несколько параллельных строф:
Вроде бы одно и то же видят и слышат родители и детишки, но сколь различно их восприятие. У шатающегося по праздничному торжищу взрослого все вызывает раздражение, лицо кривит гримаса отвращения, окружающее — лишь повод для злословия. У ребенка наоборот: вокруг столько ликующе веселого, неизведанного, заманчивого… У первого — неприятие мира, скепсис, скука, беспросветность. У второго — буйная языческая радость, простодушное ожидание чудесных подарков и развлечений, и вообще чего-то хорошего. Стало быть, отличие детской поэзии вовсе не в примитивности и незатейливости (как полагают некоторые читатели и писатели), а в совершенно ином мироощущении — улыбчивом, наивном, естественном, не искаженном рефлексией и шаблоном. Мало кому удается сохранить детское в душе на протяжении всей жизни. Саша Черный из их числа.
… Помните фразу, которую произносит, как бы извиняясь, юный паж волшебницы-феи в фильме «Золушка»: «Я еще не волшебник. Я только учусь». Вот и Саша Черный на первых порах учится «волшебничать»: осваивает мало-помалу секреты творчества и чудотворства, нащупывает темы, тон, язык общения с детской аудиторией.
Были, разумеется, и срывы. Подчас можно встретить у Саши Черного неуклюжие, допотопные строки, заставляющие вспомнить убогие вирши про несносного безобразника Степку-растрепку.
Эти стихи еще не «всехные» — предназначены для господских детей. Им предлагается выйти за порог детской комнаты, на улицу, познакомиться с простым, трудовым людом — допустим, с трубочистом. Ничего страшного:
А вот уже крошечный барчук и сам, без няни, предпринимает запретную вылазку за пределы дачи. Для карапуза это почти экспедиция в джунгли, полная приключений и опасностей. Поэт как бы со стороны наблюдает с улыбкой за храбрецом, опасливо знакомящимся с обитателями болотца:
И следующая книжка Саши Черного для детей «Живая азбука» тоже явилась по сути окошком, открывавшим мир во всем его калейдоскопическом многообразии. Задача книжки проста — постичь русский алфавит посредством игры. Для этого на каждую букву придумано забавное двустишие. Например:
— обучали ребят грамоте. И неслучайно «Живая азбука» не раз переиздавалась в разных концах земного шара — везде, где жили русские дети.
Книжки с картинками… Сколько их — дешевых и изданных роскошно — кануло в безвестность. Но этого нельзя сказать о книжках Саши Черного «Тук-тук!» и «Живая азбука», созданных им совместно с художником В. Д. Фалилеевым.
И наверное, недаром Марина Цветаева вспоминала, как няня, укладывая спать дочку Алю, наказывала ей помолиться за… Сашу Черного.
Мне как-то довелось встречаться с дочерью писателя Леонида Андреева. Вера Леонидовна извлекла из тайников семейного архива и с какой-то особой нежностью продемонстрировала довольно странную реликвию — несколько страниц из «Живой азбуки». Это все, что уцелело с детских лет за годы скитаний по зарубежью. Рука не подымается выбросить. Как можно: ведь Саша Черный был другом их семьи. Более того: был их домашним учителем, ее и брата.
Творческое содружество — поэта и художника-иллюстратора — было на редкость удачное и счастливое. Посещая мастерскую Фалилеева, Саша Черный находил, что тот живет «на каком-то разноцветном острове». И добавлял, не без зависти: «Счастливое искусство! Краски да штрихи, все спокойно, все ясно».
… Эта грандиозная человеческая катастрофа перечеркнула все замыслы и планы, перевернула вверх тормашками людские судьбы.
Сашу Черного призвали в армию. На фронте само собой ему было не до стихов. После войны оказался в Пскове, где, наконец, вновь вернулся к творчеству и прежде всего к творчеству для детей. В Петроград он шлет новые стихотворения для организованного К. И. Чуковским журнала «Для детей». Однако передышка была недолгой. Разбушевавшаяся гражданская стихия разметала людей по всей России и за ее пределы. Волна беженства выбросила Сашу Черного из кромешного русского ада в Литву, на тихий хутор под Вильно. Патриархальный уклад, аисты на крыше, жужжанье пчел, изобилие яблок, облачные караваны в небесах — все это создавало иллюзию мирной жизни, оазиса, острова…
Именно здесь, в робинзонском уединении дозрело и оформилось то, к чему Саша Черный приближался давно и что окончательно довершило превращение его в детского писателя. Если прежде свою любовь поэт выражал через слово отрицания, то ныне, когда человечество погрузилось в пучину ненависти и смертоубийства, к нему пришло осознание, что «мудрость жалости порой глубже мудрости гнева», что высшая истинность — в приятии мира и любви. Ибо, как выразился А. И. Герцен: «Любовь, господа, много догадливее, чем ненависть».
Коли уж невозможно искоренить зло, то не лучше ли отделиться, спрятаться от него на каком-нибудь воображаемом острове вместе с теми, кто не повинен «в несчастной русской чехарде»? Так родилось название будущей книги — «Детский остров» — единственно точное, глубокое, объемлющее все творчество Саши Черного, обращенное к маленьким читателям. На этом волшебном Сашином острове вечно царит мир, лад, ласка, смех… Поэт возмечтал «беспечностью веселой» озарить детское цветение на этой злой земле.
«Детский остров» ничуть не похож на те кукольные царства-государства, коими изобиловала малышковая, мурзилочная литература. Спрашивается, чему же тогда она посвящена? Один умный человек когда-то заметил: «На свете есть вещи, которые производятся только для детей: всякие пищалки, скакалки, лошадки на колесиках и т. д. Другие вещи фабрикуются только для взрослых: арифмометры, бухгалтерские счеты, машины, бомбы, спиртные напитки и папиросы. Однако трудно определить, для кого существует солнце, море, песок на пляже, цветущая сирень, фрукты и взбитые сливки»[7].
«тепло — теплее — еще теплее — горячо» — Солнце! Оно, дарующее тепло и свет всему живущему. И недаром гениально простое ребячье четверостишие-клич (ставшее впоследствии песней) начиналось словами: «Пусть всегда будет солнце!» Их, эти слова, можно было бы взять в качестве девиза, эпиграфа, символа ко всему, что вышло из-под пера Саши Черного. Сам поэт, произведя однажды строгий отбор того, что удерживает человека на этом свете, перечислил самое, на его взгляд, главное и ценное:
Заметим: «солнце» и «дети» поставлены рядом. Это неслучайно. Так же как и то, что былое видится поэту — «словно детство в солнечной пыли». Постоянные совпадения, союз, почти тождество этих двух понятий «детство» и «солнце». Примеров не счесть. Впрочем, стоп. Не будем лишать читателей удовольствия самим вылавливать бесчисленно прихотливые солнечные эпитеты и образы в стихах и прозе Саши Черного.
На страницах «Детского острова» произрастают цветы, разгуливают зверюшки, звучат гимны и колыбельные и вообще там множество прекрасных вещей, принадлежащих не только «человечкам», но всем людям. «И всех их видишь в таком наивном и ярком освещении, как видел летним свежим утром в раннем детстве бронзового чудесного жука или каплю росы в зубчатом водоеме гусиной травы». Это поэтическое наблюдение принадлежит А. И. Куприну, написавшему о «Детском острове»: «Вот настоящая, прочная книга для детей, чудесный подарок от нежного, но и строгого волшебника».
это «подарочное издание», явилось поистине воплощением заветной мечты поэта о большой детской книге, предназначенной для чтения-журчания в семейном кругу, у домашнего очага, ибо без семейного чтения, как полагал Саша Черный, не может созидаться полноценная личность. Мечта эта осуществилась именно тогда, когда сама мысль о доме и очаге становилась все более призрачной. Ведь Саша Черный, как и многие его соотечественники, оказался в эмиграции — добровольном и недобровольном изгнании.
Между прочим, рукопись «Детского острова», которую привез Саша Черный из Литвы, подверглась опасности исчезновения. В воспоминаниях вдовы поэта рассказывается о том, как при пересечении германской границы таможенная полиция производила досмотр багажа. Обнаружив листы со стихами, полицейские агенты приняли их за агитационные материалы. К счастью, в управлении таможни нашелся служащий, который знал по-русски и ему был известен Саша Черный — поэт-сатириконец. Он объяснил начальству, что поэт везет с собой рукопись книги для детей, и только тогда она была возвращена автору.
Мало написать стихи. Для того чтобы получилась книга стихов, надобно еще их, как цветы, подобрать и сложить в букеты (что-то вроде искусства икебаны). Вот и «Детский остров» состоит из трех разделов-букетов, долженствующих охватить круг интересов маленького народа. Это: «Веселые глазки», «Зверюшки», «Песенки». О детских играх и о животных — темах первых двух разделов поговорим чуть позже, когда доберемся до прозы Саши Черного. А вот «Песенок» уместнее всего коснуться именно здесь, ибо главное в них — ритмическая, стиховая основа.
Утверждая, что Саше Черному не у кого было учиться детской поэзии, я был не совсем прав. Издревле существует безбрежный океан устного народного творчества — всевозможные считалки, дразнилки, загадки, потешки, прибаутки, ставшие непременным достоянием детства начиная с колыбели. Фольклор этот восходит к стародавним временам — к младенчеству нации, когда наши пращуры назывались славянами. К таинственным силам и явлениям природы они обращались как к мифическим божествам, либо как к живым существам. И сегодня мальчик или девочка, выкликающие: «Солнышко, солнышко, выгляни в окошко!», «Дождик, дождик, пуще, дам тебе гущи!», «Божия коровка, улети на небо…», «Коси-коси, ножка…», не подозревают, что такие же языческие заклинания звучали еще тысячу лет назад, в Древней Руси.
Помимо фольклорного свода, более-менее устоявшегося, существует еще индивидуальное детское стихотворство. По наблюдению К. И. Чуковского, поэтическое вдохновение вспыхивает почти в каждом ребенке от 2 до 5 лет и позднее куда-то исчезает. Откуда оно? От переполняющей душу радости бытия? От того, что жизнь кажется бесконечной? От того, что завтрашний день сулит столько хорошего, интересного и вообще вся «земля — неизведанный сад»? Неудивительно, что этот избыток жизненной энергии, этот неосознанный «телячий восторг» выплескивается в словесный поток, лавину, стихию (не отсюда ли слово «стихи»?). Это самовыражение сопровождается обычно прыжками, размахиванием рук и невесть откуда явившимся песенным ритмом.
свои дикарские гимны, поэт запечатлевал их на бумаге. При этом Саша Черный, сдается мне, вовсе не задавался целью сочинить для детей, а сам в момент вдохновения как бы становился, скажем, мухой, лягушкой-кваксой, солнечным лучом, негром, мамой и, уж подавно, девочкой, которая, приветствуя прекрасный день, колотит в таз:
Такое звучание, естественное, как дыхание, дается лишь полным слиянием с миром детства и растворением в нем. В таких случаях говорят: сошлись дар и душа. Сочетание это — великая редкость. Ибо есть сколько угодно литераторов, авторов книг для маленьких, которые самих малышей — живых, «всамделешних» терпеть не могут. А ежели такой дядя все же вынужден общаться с ребенком, то такой контакт превращается в обоюдную пытку, в набор дежурных вопросов: как зовут, сколько лет, да кем будешь, когда вырастешь… Детская литература для них не более чем работа, профессиональное занятие.
За рубежом Саша Черный трудился преимущественно на «детском острове». Обычно не склонный к организаторской деятельности, он вновь затевает издание детского сборника «Цветень», ищет соратников и авторов. Вот что он написал А. И. Куприну: «Хотелось бы все-таки для детей еще что-нибудь состряпать: они тут совсем отвыкают от русского языка, детских книг мало, а для них писать еще можно и нужно: не дадите ли несколько страниц для детского альманаха?»
«Радуга», вобравшую в себя все лучшее, что создано в русской поэзии для детей. Составитель распределил все стихи по нескольким разделам: «Детство», «Все живое», «Лукоморье», «В садах природы», «Светлые крылья», «Россия». Тематика некоторых из них повторяет «Детский остров». Но есть и новое. К примеру, в разделе «Светлые крылья» собраны стихи с религиозными мотивами.
Мог ли Саша Черный не коснуться в своем творчестве для детей «божественного»? Речь пойдет о его «Библейских сказках». Но прежде о том, каким образом родился у него замысел пересказать детям некоторые истории и легенды Ветхого Завета. Придется начать издалека.
…«Знаете ли вы, что такое „приготовишка“»? — с таким вопросом обращался Саша Черный к своим юным соотечественникам за рубежом. Вопрос не риторический, ибо маленький народец, не видевший России, довольно смутно представлял родину своих пап и мам. И Саша Черный считал своим долгом рассказать подрастающему поколению о родине, о России — «далекой, никогда не виданной, лежащей за тридевять земель». Но не о той, что простиралась за горами, за долами, а за многими и многими годами. Для таких ретроспекций, то есть экскурсов в минувшее, он придумал поэтическое определение — «Русские миражи».
Примечательно, что память сердца чаще всего высвечивала фигуру «приготовишки» — ученика приготовительного класса гимназии. С редкостной симпатией и юмором Саша Черный обрисовывает это по-смешному надутое создание, гордое своими школьными познаниями и гимназической формой. Ему люб этот стриженый человечек, в котором нетрудно узнать самого Сашу, когда он был маленьким. Да автор этого и не скрывает, дав собственный портрет той поры: «…глаза черносливками, лицо серьезное, словно у обиженной девочки, мундирчик, как на карлике, морщится…»
В действительности, однако, все было далеко не так безоблачно. До девяти лет Саша не мог поступить в гимназию. В царской России существовал целый ряд ограничений для евреев — в том числе в получении образования. Только после того, как отец решил крестить всех детей, Саша был зачислен в гимназию — стал «приготовишкой». Словно на крыльях, летел он на занятия и с занятий — «не как все люди, а как-то зигзагами, словно норвежский конькобежец». Эта недолгая, счастливейшая пора оказалась едва ли не самой светлой в череде школьных лет Саши Черного.
… Не учение, а мучение! Сколько совершенно бесполезных сведений вдалбливалось в стриженые головы школяров! Наиболее, пожалуй, тягостные воспоминания связаны с Законом Божьим. Что, право, кроме глухого протеста и устойчивой ненависти могла вызвать зубрежка молитв и «тугопонятных» текстов Писания?
Жестокие, но справедливые слова в адрес религиозного обучения высказал русский мыслитель и правдоискатель В. В. Розанов: «Что же дети учат, что им Церковь дала для учения? 90-й Псалом царя Давида, сложенный после соблазнения Вирсавии, Псалом после убийства подданного и отнятия жены у него!!! <…> …что-то содомское, не в медицинском, а в моральном смысле, — покаянные слезы содомитянина о вкушении сладости. Это учат в 8–9 лет все русские дети, миллионы детей! И все прочие молитвы, как-то: „На сон грядущий“, „К Ангелу-Хранителю“, „От сна восстав“ написаны не только деревянным, учено-варварским языком, но прежде всего языком сорокалетнего мужчины, который „пожил и устал“. <…> Да просто христианство даже забыло, что есть детская душа, особый детский мир и проч. Просто не вспомнило, запамятовало, что есть семья, в ней рождаются дети, что дети эти растут и их надо как-то взрастить»[8].
«Библию» — древнейшую книгу, вобравшую в себя многовековую народную мудрость, отлитую в законченные изречения, которыми человечество живет или старается жить вот уже две тысячи лет. Воистину это вечная книга христианских заповедей! Вот почему так важно, чтобы слово Священного Писания было понято, принято на ранних стадиях душевного развития.
Оставалось дело за «малым» и непостижимо трудным: перевести скупые, спрессованные в афоризмы притчи на язык, понятный и интересный детям. «Библейские сказки» Саши Черного (известно всего пять изложений, а точнее, его версий ветхозаветных сюжетов) — не пересказ, а фактически новые произведения. Заключенные в Библии истины пропущены через собственное сердце, через выстраданное, выношенное Сашей Черным представление о жизни. Правда, личное запрятано столь глубоко и потаенно, что трактовка и толкование становится весьма затруднительным занятием. И все же кое о чем можно догадаться. Так, в сказке «Отчего Моисей не улыбался, когда был маленький», думается, неспроста в центре поставлена недетская скорбь и печаль. Такое может быть понятно лишь тому, кто, подобно Моисею, был лишен материнской ласки, воспитывался в чужом доме… Можно сказать, что «Библейские сказки» Саши Черного апокрифичны. То есть это истории, которые в действительности не были, придуманы, но более точно и глубоко выражают суть явления, нежели реальная правда.
Приведу еще одно критическое высказывание по поводу художественной стороны священных текстов: «Язычество — поклонение матери-природе, силам ее. Христианство — отрицание природы. Во всем Евангелии о природе сказано два-три слова. Остальное — притчи, тяжелые предсказания и угрозы: „Не мир, но меч принес“. Светопреставление. Страшный суд и ад»[9]. Слова эти принадлежат писателю И. Соколову-Микитову, с которым Саша Черный не раз сиживал за приятельской беседой в Берлине.
И вот автор «Библейских сказок» каким-то чудесным образом сумел соединить несоединимое: языческое поклонение природе с нравственным строем христианской проповеди. Впечатление такое, будто строгая и чуточку пугающая гравюра Доре к Библии ожила, расцвела красками, наполнилась теплом, светом, ароматами, звуками, движением (не только людским, но и всевозможных тварей земных)… «И вспомнил он зеленую землю, розовое солнце на камнях своего порога по утрам, синее дыхание неба, вырезные листья смоковницы над низкой оградой, ящериц, укрывшихся от зноя в его плаще… Господи, не знал он раньше, до чего жизнь хороша!» — в равной мере эти слова могут быть отнесены и к праведнику Ионе, томящемуся во чреве кита, и к доброму волшебнику и сказочнику Саше Черному.
— конец, внимание утеряно навсегда. Это своего рода изощреннейший театр, где рассказчик является в одно и то же время и автором, и актером. Важно найти верный тон, доверительную интонацию, не подлаживаясь, однако, и не заигрывая с ребенком. Разговор равных.
Свой рассказ Саша Черный ведет так, словно в его руке лежит детская ладошка, и он — вот прямо сейчас — обращается к маленькому другу: «Хочешь сказку?» или «Помнишь, как это было?» И далее следует вдохновенная стихотворная или прозаическая импровизация, приобщение крохотного слушателя-друга к бесконечности пространств и времен. Легкокрылое воображение может перенести куда угодно, даже в фантастический Эдем — райский сад, где вместе с Адамом и Евой жили звери. Жили дружно, счастливо, весело, никого не обижая. Развлекались так же, как детишки на перемене: «В гимназии мы тоже играли когда-то в такую игру и называли ее „пирамидой“, но звери такого мудреного слова не знали».
Одним из секретов волшебства Саши Черного (не мастерства, а именно волшебства) было искусство перевоплощения. Он мог без всякого труда представить себя… кем? — ну, хотя бы бабочкой, опрометчиво залетевшей в комнату. Вот она бьется о стекло, рвется на волю. Вот сложила крылья, задумалась.
О чем она думает? И тут рождается чудный вымысел. Похоже, что Саша Черный когда-то, до своей земной жизни, уже бывал скворцом, белкой, пчелой — так достоверно, их глазами он описывает мир. То мгновенно превращается в кота и думает по-кошачьи: «…вкуснее рыбьих внутренностей, как известно, ничего на свете нет. Только глупые люди, когда чистят рыбу, выбрасывают кишки и пленки вон. Тем лучше для котов!» То вместе с кошкой подсматривает за поросятами, пожирающими опавшие яблоки: «Непонятно ей и странно — разве яблоки еда?»
Саши Черного, как и всякой детской души, к братьям нашим меньшим. «Саша любил все земное, дышащее и ползающее, летающее и цветущее. Он мне сказал раз: никогда не обижай живое существо, пусть это таракан или бабочка. Люби и уважай их жизнь, они созданы, как и ты сам, для жизни и радости»[10],— вспоминает Валентин Андреев, запомнивший уроки Саши Черного, полученные в детстве, когда они жили в Риме, в одном доме.
«А теперь сижу я в Риме…» — так начинается стихотворение, написанное в конце 1923 года в Италии, куда поэт переехал из Берлина вместе с семьей писателя Леонида Андреева. Поселились на окраине города. Сразу за домами начиналась Кампанья — цветущая, заросшая дикими травами равнина, куда поэт в компании с ребятней и щенком Бенвенуто частенько совершал походы. В самом Риме его привлекали прежде всего не музейные красоты, а тихие уголки и полузаброшенные развалины. Однажды в форуме Траяна — круглой арене, расположенной ниже окружающих улиц на несколько метров, — он заметил обиталище котов и кошек. Сюда их сбрасывали те, кто хотел от них избавиться.
Однако сожалеть об их участи не следует. Мурлыкающие пленники жили в свое удовольствие. Специально приставленный к ним старичок-служитель регулярно приносил им пищу, да и праздные туристы сбрасывали в форум всякие вкусные вещи. Чего еще надо? «Кошачья санатория» — так назвал Саша Черный свою книжку о бродячем коте Бэппо, попавшем в это сытное узилище. Вот только затосковал он там: страдает, мечется, мечтает о свободе, что слаще всех благ земных. И родился в кошачьей голове (а вернее, у автора книжки — Саши Черного) невероятно хитроумный план побега. Чтоб жить в той самой загородной Кампанье, на полной воле. Пусть там не каждый день будет полон желудок, пусть подстерегают опасности — зато ты независим, сам по себе, нет над тобой хозяев…
Вот что подумалось: уж не о себе ли самом написал Саша Черный? Он ведь тоже был вечным скитальцем. Не мог долго ужиться на одном месте, покидая любые хлебные кормушки при малейшем посягательстве на его свободу быть самим собой. Не потому ли и оказался он у черта на куличках, вдали от родимой земли, гонимый из Литвы в Германию, из Германии в Италию, из Италии — куда?
Когда-то, еще в России, Саша Черный сочинил эту «Колыбельную», не предполагая, что ему самому на склоне лет суждено будет обосноваться в столице Франции. Не думайте, что там его ждали одни удовольствия и развлечения. Жизнь в эмиграции не мед.«…Опять надо из топора щи варить: изворачиваться, выворачивать наизнанку гардероб и мозги», — сетует Саша Черный в одном из писем.
Тем удивительнее, что в этих стесненных житейских условиях родилась одна из самых светлых и улыбчивых книжек Саши Черного: «Дневник фокса Микки». Как явствует из названия, произведение это облечено в традиционную дневниковую форму. Вот только записи эти — так сказать, «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет» — ведутся от имени… собачьего недоросля. Больше они напоминают собеседование с маленькими читателями. «Вы любите чердаки?» — спрашивает Микки и тут же сам спешит ответить: «Я — очень».
Надо сказать, что литературный Микки имел в жизни реального «прототипа» — небольшую, шуструю собачку из породы гладкошерстных фокстерьеров, которую поэт завел, живя в Париже. Бесконечно преданный хозяину, этот песик был любимцем и поистине равноправным членом семьи, сопровождал Сашу Черного во всех его прогулках и даже поездках. Микки очень любил фотографироваться (его фото вместе с хозяином вы найдете в начале тома), но — как мне рассказывали — когда ему показывали фотографию, он бросался и рвал ее в клочки.
«Были у Микки свои обязанности. Каждое утро, в половине восьмого, он садился в передней у двери и не сводил глаз со щелки у пола. Проходили минуты, Микки не двигался и только постепенно от нетерпения и внутреннего волнения начинал дрожать всем телом… Наконец, часов в восемь консьержка, разносившая почту, начинала просовывать в щелку номер „Последних новостей“. Сначала показывался кончик сложенной газеты, потом больше… Наконец наступал блаженный момент: Микки хватал газету зубами и стрелой летел в спальню, прыгал на постель Александра Михайловича и с торжеством подавал ему номер»[11].
Природная живость и охотничий азарт сослужили, увы, недобрую службу — погубили бедного Микки. Рыская по окрестным фермам, «дикий фокс» не упускал возможности придушить зазевавшегося утенка. За что и был отравлен кем-то из хозяев-соседей. Случилось это в пору, когда Саши Черного уже не было на свете. Похоронили фоксика у скамейки, которую смастерил его хозяин и, сидя на которой, любил подолгу смотреть:
Но довольно о грустном. Вернемся к Микки — автору дневника и главному герою книжки. Он великий озорник и шалун, этот Микки. Ух, как любит он «все круглое, все, что катится, все, что можно ловить!..»
— загибайте пальцы — философ, первая собака, умеющая писать и сочинять стихи, директор собачьей гимназии, циркач, фильм-директор, старый морской волк… И еще (от себя добавлю — правды ради) великий хвастун и фантазер.
Бывает, правда, Микки отчаянно тоскует по своей хозяйке — девочке Зине, впадает в собачью меланхолию и даже теряет «присутствие духа». Но ненадолго. Главное в его натуре: жизнерадостность и доброжелательность — особливо к детям. В этом он схож с Сашей Черным.
Это и в записках Микки отмечено: «…они все похожи друг на друга: хозяева на своих собак, а собаки на своих хозяев». От Саши Черного песик унаследовал насмешливость и острое перо. Вот как он разделал комнатную болонку: «В ушах пакля, в глазах пакля, на губах пакля. Вообще, какая-то слезливая муфта, мусорная тряпка, собачья слепая кишка, пискливая дрянь! И знаете, как ее зовут? Джио-ко-нда…» Впору ей и хозяйка — «…такая же коротенькая, лохматенькая, пузатенькая…» За лохматой собачьей физиономией все время ощутима лукавая улыбка Саши Черного. Писатель так вжился в «образ», что, кажется, и впрямь освоил собачье наречие. И читатели тоже не замечают, как втягиваются в эту игру, что на детском языке именуется «понарошку». Разве не интересно узнать, что думают о нас, людях, наши четвероногие друзья? Право, эти наблюдения и умозаключения не лишены какой-то неожиданной зоркости и первозданной свежести.
Наверное, вы уже заметили, что предпочтение Саша Черный отдает собакам и кошкам. Его стихи и рассказы о лающих и мяукающих могли бы составить, верно, целую антологию. Да и сам автор задумывал такую библиотечку звериную — «Библиотечка Микки». Владимир Набоков — писатель и любитель бабочек (кстати сказать, именно Саша Черный ввел его в литературу) справедливо подметил: «Кажется, нет у него такого стихотворения, где бы не отыскался хоть один зоологический эпитет, — так в гостиной или кабинете можно найти под креслом плюшевую игрушку, и это признак того, что в доме есть дети. Маленькое животное в углу стихотворения — марка Саши Черного». Одной фразой он ухитрился, словно сачком, накрыть сразу обе неизбывных привязанности Саши Черного — любовь к детям и к живности.
Судя по всему, Саша Черный был не прочь завести и звериный «детский остров». Есть у него стихи о звериных детенышах — теленке, козленке, лягушонке, галчатах… Они такие славные, потешные и умилительные! Недаром в зоопарке тянет прежде всего на «площадку молодняка»: «…там маленькие детеныши так смешно в прятки играют, надо насмотреться, а то вырастут и будут, как маятники, из угла в угол шагать…»
…Как и — продолжу — взрослые «человеки». Саша Черный, похоже, и их — пап и мам, дядь и теть — готов переселить на свой собственный «детский остров». Стоит только вообразить и представить, какими они были маленькими: «Бородатый гость-инженер, наверно, все строил на полу из спичек мосты, а когда на них наступали, ревел и колотил линейкой по ножке стола… Бабушка была толстенькой, сдобной пышкой, сосала целый день мятные лепешки и все делала своим куклам ленивые замечания. Мама? Говорила-говорила без конца: с котенком, с чайником, сама с собой и три раза в день меняла бантики».
Как видите, все черты характера уже заложены в них, крошечных. Но даже худшие из них еще не кажутся таковыми. Как, к примеру, потешен деловитый и запасливый карапуз, который с годами превратится в брюзгу и скареду. Есть и иные — положительные примеры. Приготовишка Васенька из рассказа «Невероятная история» мечтал обучить зайца арифметике и таблице умножения, чтобы с этим номером выступать. А вот барабанщик Бородулин, его взрослый двойник, своего достиг — «дрессированного первой роты кота показывал: колбаску ему перед носом положит, а кот отворачивается, — благородство свое показывает. А как в барабан Бородулин грянул, кот колбаску под себя и под раскатную дробь всю ее, как есть, с веревкой слопал».
А как было бы здорово встретиться взаправду с родителями — маленькими детьми, такими, как видели их в старых семейных альбомах! И придумщик Саша Черный в сказке «Железное колечко» совершает такое волшебство, превращая всех взрослых обитателей усадьбы — и людей, и животных — в дитятей. Вот мама-крохотуля укладывает в картонку из-под шляпы котенка и разговаривает с ним. Вот толстая девчонка (будущая кухарка) лепит из песка пирожки и готовит суп из цветов герани и толченого кирпича. Все так забавно! Но наступает час обеда, и начинается белиберда, сплошной кавардак и просто ужас!
Саша Черный и его персонажи не раз задаются вопросом: «Почему на хмурых соснах не качаются сосиски?» Как было бы все замечательно, почти по Святому писанию: «Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы, и Отец ваш небесный питает их». Но нет — люди должны в поте лица добывать хлеб насущный. И потому сумасбродная греза превратить «детский остров» в сплошной материк лопается, как мыльный пузырь. Ладно, пусть взрослые остаются — без них нельзя на свете. И не только затем, чтобы осуществлять призор и надзор над маленькими, но и чтобы украшать и расцвечивать их жизнь.
Один из испытанных друзей Саши Черного высказал в юбилейном слове такую мысль: «Дети — это особый народ, который не может писать для себя книг. И пишут для них обыкновенно взрослые. И пишут плохо, и неинтересно ни для детей, ни для взрослых. Нужно, чтобы книгу написал кто-то большой и умелый и вместе с тем понятный и близкий, словом — свой. Для русских детей этот свой — Саша Черный»[12].
детства и многому у него научился. А главное он сам был из андерсеновской породы людей — людей, посвященных в тайный сговор зверей, трав, предметов, наделенных чудесным даром сочинять удивительные истории из ничего — о любой попавшейся на глаза вещи.
Легко придумывать сказки о всяких там чудесах и колдунах, а вот попробуйте интересно рассказать, допустим, о кресле. А ведь креслу, верно, есть чем поделиться: каких тягот оно не перенесло за свою долгую жизнь, чего только не насмотрелось, не наслышалось. Не писатель рассказывает о вещах — они сами разговаривают, сплетничают, секретничают, ссорятся. И у каждой свой характер, соответственно принадлежности и имени.
Возьмите игрушки. Матрос рявкает, как заправский боцман. Маркиза изъясняется жеманно. А самовар говором чем-то смахивает на тульского умельца Левшу… Никогда не слышали? Оно и не удивительно. Обычно куклы в присутствии людей сидят на полке — как в рот воды набрали и ни гу-гу. Но стоит помещению опустеть… Чаще всего такое случается в полночь. Даже буквы из «Живой азбуки»:
Вообще же большинство приключений в книге Саши Черного происходит во сне. Здесь и «Приключения Боба» и «Сон профессора Патрашкина», «Что видел Топка во сне»… Саша Черный, подобно Оле Лукойе, устраивается у изголовья засыпающего ребенка и навевает ему сновидение «по заказу». Так, к девочке-вострухе Люсе является по ночам дедушка Крылов, и они ведут с ним преинтереснейшие беседы. Саша Черный не скрывает своих секретов — сообщает малышам текст заговора, врученного ему в детстве факиром Рачки-Чикалды. Стоит прочитать его — и тебе приснится на выбор «сон добрый», «сон веселый» или «сон сладкий». Надо только крепко верить произносимым словам — вот и весь секрет волшебства.
«Ни с того ни с сего», «Нежданно-негаданно»… Именно так — вдруг — неслыханно повезло русскому мальчику-дошкольнику Игорю: из городских квартирных стен его увозят на все лето в усадьбу под Парижем, а потом на юг к морю… «Чудесное лето» — название повести Саши Черного говорит само за себя.
Не перечесть всех происшествий, событий и проказ. Но, сдается, не в них основная прелесть повествования, а в земном чуде окружающего мальчика мира. Вот что сказано в отклике на только что вышедшую книгу: «Как будто все замерло в тишине полдня и мы, вместе с Игорем, наблюдаем, лежа в траве, облако, муравья, собаку, рыбаков, купающегося англичанина, ослика. Медленно и светло течет мир в детских глазах. Мир через детские глаза — это и есть „Чудесное лето“, это и есть теперешний А. Черный»[13].
Может статься, главной тайной волшебной магии Саши Черного было умение быть увлекательным там, где ничего необычного и остросюжетного не происходит. Что-то необъяснимое затягивает, не дает оторваться от страниц, едва ли не лучшего рассказа Саши Черного «Тихая девочка». В центре его крошечное, но уже рассуждающее существо — девочка Тося. Дитя наедине с природой, наедине с собой. С равным вниманием она прислушивается к жужжанию осы, повизгиванию бульдожки, к вздохам моря и ветра, склоняется к расцветающим лилиям и к самой ничтожной букашке, делая из всего наблюдаемого свои, подчас неожиданные умозаключения.
Не будем только забывать, что они — эти наблюдения и умозаключения — принадлежат и автору, то есть Саше Черному, который, как и дети, «любит солнце, сказки, елки». Именно здесь, на «детском острове», поэт отыскал то, что так долго чаяла его душа: «самое совершенное Божье создание». Долгим кружным путем пришел он к правоте евангельской заповеди: «Кто не примет царствия Божия, как дети, тот не войдет в него». И недаром наиболее крупные, эпические и мировоззренческие сочинения поэта, подытоживающие его поиски смысла человеческой жизни, заканчиваются одинаково. В поэме «Ной» крик родившегося младенца останавливает руку Ноя, готового в отчаянии пустить ко дну ковчег с его погрязшими в грехе пассажирами. И в поэме «Кому в эмиграции жить хорошо» лишь в финальных строчках после долгих поисков обнаруживается единственно безмятежный: новорожденный Мишка, «курносое сокровище, единственный, без примеси, счастливый эмигрант».
«Русская надежда» — так называл Саша Черный в эмиграции подрастающее поколение. Он видел, что «с каждым днем все дальше и дальше уплывает от наших детей русская золотая рыбка». Они рассматривают пестро-раскрашенные иностранные еженедельники для детей, ходят в западный кинематограф, изучают в пансионах историю страны, давшей им приют, и быстрее, чем их родители, схватывают чужую речь. Зато свое, российское, невиданное и неслыханное представляется им какой-то сказочной экзотической небылью. То и дело с их губ слетает: «мадам Баба Яга», «синьор Топтыгин»…
альманахов для детей: «Молодая Россия» и «Русская земля». Он не упускает любую возможность встретиться с русскими детьми: будь то пансион «Голодная пятница» или утренники в Тургеневской библиотеке в Париже. Ему любо и радостно было видеть неподдельно живой интерес в глазах, когда он начинал читать им русских классиков или рассказывать о России. И происходит чудо — возврат к родному, исконному, сокровенному. В Пасху дочка тянет маму в зоопарк — на свидание к русскому бурому мишке. Угощает его куличом (какое смешное милое слово!), лепеча при этом старинное и малопонятное: «Воистину, воистину!..» Или вот какой чудный подарок на Рождество получил Саша Черный от детей: «…календарь величиной с почтовую марку на картоне, изукрашенном ватным снегом и вырезанными елочками; с горы летел приклеенный к салазкам русский мальчик, а внизу стояла в цилиндре и с метлой снежная баба». К подарку было приложено написанное каракулями приглашение на елку.
Ах, как любил Саша Черный эти шумные детские праздники! Припасал специально для них игрушки-подарки. Оказывается, тяга к традиционным детским игрушкам вовсе не исчезла: мальчики отдают предпочтение всяким механическим наборам — конструкторам, машинам, кранам и железным дорогам. Однажды на елочном празднике ему довелось наблюдать такое: «…когда среди игрушек оказались барабаны и трубы — мальчишки мигом их расхватали, бросили все другие игрушки и так воинственно барабанили и дули в трубы, что все мы, взрослые, должны были затыкать уши». Этот невообразимый тарарам напомнил русскую Вербу — поистине детский праздник…
Вообще Саша Черный отмечал, что вкусы и пристрастия детей чрезвычайно консервативны. Сказывается это и в чтении. Для ребенка нет «старых» книг: «…с таким же увлечением, как его дед и отец, он прочтет и „Конька-Горбунка“, и сказки Андерсена, Пушкина, Гофмана, и „Робинзона“, и „Хижину дяди Тома“…» Из поколения в поколение переходят одни и те же игры и одинаковые игрушки. Девочки предпочитают кукол: воспитывают их, обшивают и наряжают их, играют в доктора и в школу. А мальчиков больше влекут военные игры и приключения следопытов. Хотя…
…Хотя многие девочки охотно принимают участие в мальчишьих играх, а мальчики иной раз с завистью смотрят на стирку-глажку и с радостью включаются в это девчоночье занятие. Не могут они друг без друга — так же как и без нескончаемого спора: кто лучше — мальчики или девочки, кто больше прославился и дал миру — мужчины (бывшие мальчики) или женщины (бывшие девочки)?..
Это к вопросу: кого Саша Черный больше любил — мальчиков или девочек? Судя по всему он не делал различия, находя отраду в разных ясноглазых малышах. Какой беспредельной и целомудренной нежностью и лаской дышат строки, обращенные к ним: «Младшая дочка, шестилетний тихий гномик», «Сероглазый мальчик, радостная птица», «А рядом дочка, пасмурный зверек <…> Дичок мой маленький!», «Фриц, смешная мартышка…», «Румяный отпрыск Наденькин, беззубый колобок» или «Дочь привратницы Марии, мотылек на смуглых ножках, распевающий цветок»… Право, трудно остановиться, отказать себе в удовольствии цитировать дальше и дальше эти очаровательные словесные самоцветы, рассыпанные по страницам книг Саши Черного.
«…словно в подполье живёшь и неизвестно, для кого пишешь. Круг все уже, а для детей по-русски больше негде печататься, да и дети все почти уже не русские». Видимо, в таком меланхолическом настроении родились у Саши Черного строки:
Все острее становится мечта об острове — уединенном зеленом уголке, вдали от городов, где он заживет жизнью Робинзона. И Саша Черный приглядел такое место — на юге Франции, в Провансе, у самого синего моря… Вначале, приезжая сюда летом, поэт жил в ветхой хижине, называемой на французский манер «кабанон», а потом, решив окончательно обосноваться, приобрел клочок земли и построил собственный небольшой дом.
Был ли этот остров необитаем? Разумеется, нет. Робинзона невозможно представить без Пятницы. Во всех его прогулках и занятиях сопровождал Сашу Черного какой-нибудь маленький приятель. Иногда не один, а семь Пятниц набиралось — мальчишки и девчонки, жившие по соседству или приглашенные поэтом из Парижа погостить на лето.
Мы знаем, какой магнит притягивал детей к чародею по имени Саша Черный. Здесь на вольной воле он приобщал их к простым чудесам и секретам:
И впрямь, разве можно сравнить буйно-дикарское варево, называемое местными рыбаками «буйабес», приготовленное на костре в найденной тут же банке, с заурядным принятием пищи за обеденным столом?! Сколько замечательных и полезных вещей выбрасывает на побережье прибой:
«Две трети я отдаю безработным беженцам, а на третью треть строю рядом с вашим заливом на горе (против семафора) виллу… Комнат много-премного, вокруг веранда на столбиках, и живут у меня русские дети, которым некуда деваться». Видите, и своими фантазиями Саша Черный дает урок добра и сострадания.
Уже говорилось о чудесных дарованиях Саши Черного: умении понимать язык животных, способности перевоплощаться в кого и во что угодно и совершать полет в страну сновидений… Но есть и простые чудеса, которые, наверняка, умеет совершать любой ребенок. Каждый, наверное, любил в детстве смотреть через цветное стеклышко: в непривычном освещении земной пейзаж кажется каким-то марсианским, что ли… Саша Черный тоже любил показывать мир как бы сквозь цветные стеклышки. Вот «Зеленые стихи»:
Потому и книгам своим давал разноцветные названия: «Голубая книжка», «Румяная книжка».
Все стихотворения, предназначенные маленьким читателям, появившиеся из-под пера поэта в его закатные годы, печатались в рубрике «Детский остров». Так случилось, что последним в этой пестрой и веселой веренице оказалось стихотворение «Волшебник». А может, в этом есть знак судьбы, которой было угодно, чтобы поэт на прощанье раскрыл свое подлинное земное предназначение.
Увы, есть ситуации, когда и волшебники оказываются бессильны… Вроде все удачно складывалось: Саша Черный посадил на своем участке несколько фруктовых деревьев, намереваясь жить и трудиться в окружении милых и уютных людей на своем «острове».
…Беда пришла нежданно-негаданно. Произошло это 5 августа 1932 года. В палящий день Саша Черный вместе с другими тушил лесной пожар вблизи русского поселка. Переволновавшийся и уставший, вернулся домой, лег и тихо скончался.
Черный спасал из огня ребенка. Всплыла и еще такая трогательная подробность: фокс Микки-де с горя бросился на грудь хозяину и тоже умер от разрыва сердца. Нам ведомо, как было на самом деле, и тем не менее легенды на пустом месте не рождаются.
…Существует древняя мудрая притча: жизнь человеческая считается прожитой не зря, если за свой земной срок человек успел совершить три дела — построил дом, посадил дерево, родил и вырастил ребенка. У Саши Черного не было своих собственных детей. У него было много больше: безбрежный и вечный «детский остров». Теперь он осиротел, остался без «главного начальника» над всеми непослушными и тихими девочками и мальчиками. А. И. Куприн, самый близкий друг поэта в последние годы, услышав горькую весть, написал:
«Тихое народное горе. И рыжая девчонка лет одиннадцати, научившаяся читать по его азбуке с картинками, спросила меня под вечер на улице:
— Скажите, это правду говорят, что моего Саши Черного больше уже нет?
И у нее задрожала губа.
— Нет, Катя, — решился я ответить. — Умирает только тело человека, подобно тому, как умирают листья на дереве. Человеческий же дух не умирает никогда. Потому-то и твой Саша Черный жив и переживет всех нас, и наших внуков, и правнуков, и будет жить еще много сотен лет, ибо сделанное им сделано навеки и обвеяно чистым юмором, который — лучшая гарантия для бессмертия».
Слова эти оказались вещими. Словно волшебная золотая рыбка, после долгих лет вынужденного забвения вернулся к нам Саша Черный. И крайне своевременно. Наши дети, никуда не выезжая из родной страны, стали утрачивать свои национальные корни, терять связь с прошлым родителей. Часами смотрят диснеевские мультики, жуя сникерсы, играют в компьютерные игры, требуют себе непременно куклу Барби… Надо, чтобы кто-то умный, а главное добрый и ясный, кому они доверяют, рассказал «об огромной, несуразной и милой стране, называвшейся Россией».
Отныне у наших детей есть такой собеседник и вечный спутник — обаятельный, наивный, обладающий увлекательным умением соединять серьезное и смешное, глубокомыслие и радость. Словом — Саша Черный. И всегда он пребудет с нами. Вот только ненадолго отлучился, застенчиво и по-свойски улыбнувшись нам:
Примечание
1 Станюкович Н. — 1966.— № 169.— С. 120.
2 Куприн А. Солдатские сказки //Возрождение (Париж). — 1933.— 26 октября.
3 Саша Черный, написавший эти строки, явно имел в виду самого себя.
Александрова В. Памяти Саши Черного //Новое русское слово. — Нью-Йорк, 1950.— 1 октября.
5 Александрова В. — Нью-Йорк, 1950.— 1 октября.
6 Рукопись воспоминаний В. А. Добровольского о встречах с Сашей Черным. Хранится в собрании М. С. Лесмана.
7 Акимов Н. — М., 1991.— С. 234.
8 Розанов В. В. О вере русских//Русская литература. — 1991.— № 1.— С. 114–115.
9 Из Карачаровских записей//Новый мир. — 1981,— № 12,— С. 167.
10 Андреев В. Саша Черный, мой учитель//Русская мысль (Париж). — 1976.—19 октября.
Седых А. Далекие, близкие. — Нью-Йорк, 1962. — С. 82.
12 Парчевский К. К. — 1930.— 6 марта.
13 И. Л. <Иван Лукаш —?> Чудесное лето//Возрождение. — Париж, 1930. — мая.