Я очень любил поехать к нему на Wallstrasse, засесть в едва сдерживающее тяжесть человеческого тела коварное кресло и слушать, как он говорит и "затрудняется". У него красивое, покойное лицо, серебро, осыпавшее виски, ласковые глаза, тонкие девичьи руки -- во время разговора он любит смахивать со стола пушинки и никогда не смотрит на собеседника: словно говорит для самого себя. Над диваном -- полочка с книгами, на стенах -- портреты писателей, в ящиках столов -- яичница из своих и чужих рукописей. Еще: в окошко стучатся желтые кисти лип, напротив, по дорожкам, прохаживаются парами девицы в белых передничках. Он, впрочем, объясняет, что это -- венерическая больница и из ста девиц шестьдесят -- безносы.
Говорит он всегда об одном и том же. Будто тема эта -- судьбы русской литературы -- прожгла его, как раскаленная игла, и не оставила в нем ни одной капли души не кипящей. В своих суждениях он старается быть резок и прям -- все приговоры он давно вынес и закрепил, но по уголкам глаз, слегка дрожащим, да по его руке, старательно выковыривающей восковое пятно на столе, я вижу, что уверить он старается скорее себя, чем меня. Для него ясно, что Россия, какой она была, погибла. Быт его сатир отошел и не вернется. В новом поднимающемся быте -- что в нем хорошего, и почему старый был хуже? Он даже не хочет видеть этого нового быта. И задача -- поставленная жизнью перед ним -- разве не ясна?
-- Всякий честный человек должен покончить с эмиграцией. Осталось два выхода: пуля в лоб или принять жизнь Запада, раствориться в ней, отыскать свое место и перестать быть эмигрантом. Какой еще выход вы можете предложить?
Я говорю об общем фронте. О том, что странны и неистовы судьбы русской литературы, как неистовы судьбы нашей страны. Встает в России фаланга молодых писателей, поднялись новые писатели за границей -- слово молодежи резко, реально, закруглено. Оно идет в ногу с возрождением России -- крепкой, мужицкой работой, сворачивает прочно, на года. Язык ее -- чист, поле ее -- быт, взор ее -- прост и достижения -- понятны. Кубизм, футуризм, имажинизм, доведенный до математической формулы 100% образа, отчеканивший русскую форму до виртуозности,-- сегодня русской литературы, но это сегодня склоняется к вечеру. Молодая поросль, что зацветет завтра, через голову своих отцов тянет руку к дедам, учится у Гоголя, Толстого и Достоевского, воспитывается на Бунине, Ремизове, Белом, взалкавшая сочной правды земли и ее крепкого слова. Я говорю ему о долге каждого старого писателя -- он отец не только своих книг, но и идущих литературных поколений. Путь молодежи темен и тяжек, как плуг, взрывающий целину,-- нельзя оставить их брести на ощупь. Путь старого, выбившегося из стаи мастера -- путь вожака; какой вожак оставит стаю ночью в глухом, клокочущем от ветра поле?
Кто виноват в том, что писателей судьба развела на два стана? Тем легче -- они на родной земле, и корни их творчества купаются в родных реках. Прикушенный язык заживет и еще скажет свое слово. Нам, выкинутым за границу, тяжелее -- наш язык онемел, и все дальше и дальше с каждым днем мы уходим от родины, все туманнее образы, унесенные с собой,-- жизнь и время стирают их и скоро совсем сотрут. Духовная смерть -- страшнее физической. Молодые русские писатели, вставшие за границей,-- одной ногой у гроба, ибо высохло воспоминание, забыт горбатый косогор родного поля и шум родного леса рассеян шумом чужих. Что ж делать им, если чужого поля полюбить нет сил?
Я рассказываю ему, что вот, может быть, потому и образовалось в Берлине содружество молодых писателей "Веретено". Как в университетах были землячества иногородних студентов. Новый город шумел и пугал, открывались другие дороги к жизни -- и, робкие, приезжавшие из Тул, Орлов и Ташкентов, они шли вместе: десять плеч, одно к другому, крепче самых выносливых двух.
Внимательно прослушав, он подымал глаза и "затруднялся". В содружество русских писателей он не верил. Оно его пугало -- как жупел коллективного творчества -- какая в нем радость? Надо идти в одиночку, если в Россию -- с открытым лицом, а не через задние двери, если здесь -- о национальности надо забыть: помимо русского в каждом еще живет человек. Путь писателя -- глухая, одинокая тропа, и как можно помочь и кого можно по ней вести?
Сняв пушинку с пиджака, он бережно кладет ее в пепельницу.
что он не прав и не меня, а себя убеждает. Боже мой, как тяжела доля писателя, не испившего чаши там и в неистовые годы России не средь костров ее пылающих, а по чужому лесу идущего одинокой, глухой -- и нужной ли? -- тропой (ф. 2524, оп. 1, ед. хр. 60, л. 19-21).